Лейла Вертенбейкер - Львиное Око

К нам подошел настоящий француз с тростью в руках и лиловым галстуком на шее и поздоровался с Катринкой, которая представила меня ему как свою кузину, мадемуазель Зелле. Я заговорила с ним по-французски, и он похвалил меня за хорошее произношение:

— Я прихожу сюда, чтобы понаблюдать, как возбуждаются флегматичные голландцы, — объяснил он, чем очень рассмешил меня. — Зрелище стоит того. Epatant, ne c'est pas? [8] Потрясающе, не так ли? (фр.). Подумать только, возбужденные голландцы?

— Epatant, — согласилась я, чувствуя себя на седьмом небе.

Подошли еще два человека. Один из них, еврей, был похож на господина Шнейтахера, второй был низенький, подслеповатый мужчина с заметной лысиной.

— Сделай одолжение, — произнес, обращаясь к Катрин, еврей, — сними свои очки.

Та не стала ломаться, и мы все трое так и ахнули. Моргая близорукими глазами, Катрин повернулась к нам в фас, затем показала изысканный, как у Нефертити, профиль.

— Видели? — сказал еврей. — Что я вам говорил?

— Вы позволите мне высечь вас? — спросил подслеповатый.

Катринка выгнула брови. Рядом с ней я почувствовала себя нескладной и некрасивой. Выбравшись из толпы, я отдышалась и спросила:

— Высечь? А за что?

— То есть изваять. Это скульптор. Очень модный и ужас какой бездарный. Но я стану позировать. Ради любопытства. К тому же мой обожаемый еврейский друг просил меня об этом. И еще, я хочу досадить Хельге. Она такая мещанка.

— Ненавижу ее, — призналась я.

— Ну что ты, — возразила Катринка. — Женщина она неплохая. Откуда у тебя такая жасминовая кожа, Герши?

— Меня подменили, — со счастливым выражением лица ответила я. — Зачем ты носишь очки, ты же такая красивая?

— А затем, что без них я ничего не вижу, — рассмеялась Катринка.

Прежде чем лечь спать, мы с Катринкой поклялись встретиться снова. Она со своей бабушкой на следующей неделе отплывала на Яву, а я должна была прибыть туда позднее. Всю ночь мне снились орхидеи, растущие в кратерах вулканов.

На рассвете меня разбудила Хельга. Вместе с папой они проводили меня на вокзал, после чего поспешно зашагали по платформе. Последнее, что я увидела, — это их плечи, касавшиеся друг друга. Всю дорогу, до самого Гарлема, где мне предстояла пересадка на Лейден, я плакала по отцу, как по покойнику.

Окруженная высокой кирпичной оградой, школа меня разочаровала. Среди шестидесяти девочек я умудрилась не найти ни одной подруги. Я была изгоем и безнадежной провинциалкой. Чтобы не подать виду, как я несчастна, держалась высокомерно, находила отдушину в книгах. Не желая, чтобы кто-то увидел мое бедное нижнее белье, раздевалась под одеялом. У каждой девочки была подруга, а то и две, лишь со мной никто не дружил.

Приближалось Рождество, но бабушка написала, что мне не следует приезжать на каникулы, так как дело об опекунстве все еще тянется, да и у Яна корь. Запершись в туалете, находившемся в дальнем конце ванной, я расплакалась. Чтобы никто не слышал моих рыданий, время от времени я спускала воду. Те немногие девочки, с которыми я хотя бы разговаривала, разъезжались по домам. В пансионе остались лишь те, кто приехал из отдаленных владений Голландии. Они держались особняком, были заносчивы и скрытны. Эту группу возглавляла Мария Зегерс, белокурая амазонка с круглым, как блин, лицом и наглыми манерами, которая меня не переваривала.

Единственное, в чем я была впереди, — это языки. Хотя я не могла воспроизвести мелодию, зато изучала тот или иной иностранный язык, запоминая его, как певец запоминает песню. В результате я опередила Марию во французском и немецком языках и даже знала малайский не хуже ее, хотя Марию воспитывали малайские няни.

На второй день после начала каникул я с несчастным видом шла от учебного корпуса по покрытой снегом, смешанным с грязью, дорожке и думала, до чего же уныла жизнь. Я шагнула в сторону, пропуская господина Вета, директора нашего пансиона, и столкнулась с Марией.

— Что вы думаете, фрейлейн Зелле, об этом чудовище, которое распоряжается нашими судьбами? — спросила она sotto voce [9] Вполголоса (ит.). по-малайски.

Я встрепенулась. Шаркая высокими ботинками по грязной траве, я ответила на том же языке:

— У господина с важными манерами на сюртуке жирные пятна.

— Г-м-м, — произнес Вет, поравнявшись с нами. — Фрейлейн Зегерс и г-м-м фрейлейн… ах да, Зелле. Несомненно, вы скучаете по дому в эти праздники. Но знайте, если у вас какие-то проблемы, дверь моего кабинета всегда открыта для вас.

Ученицы называли директора «Сам Г-м-м» или «Лейденский Паша-Маша». Потешаться над ним считалось comme il faut [10] Приличным (фр.). .

Выступления его перед учащимися были многословными и скучными. Каждое слово перемежалось звуками «г-м-м», так же как и «краткие беседы» с «юными дамами», которые он проводил, открыв дверь, в своем кабинете.

Из класса в класс ходили о нем рассказы. Поговаривали, что в городе у него содержанка. Он не принимал на работу ни одного учителя, если тот не был женат или не имел постоянной любовницы. В женском пансионе нельзя было допустить даже намека на скандал. «Мы обязаны выпустить их из нашего учебного заведения нераспакованными, завернутыми в шелковую бумагу», — заявил он однажды.

В сущности, все мы обожали господина Вета. Остальные мужчины не вызывали в нас ни малейшего интереса. У толстого профессора немецкого языка, герра Хердегена, была толстая жена, которая показывала у себя в гостиной диапозитивы с видами Баварских Альп. Профессор математики болел чахоткой и имел шестерых детей. Был у нас еще Лассам, хорошо сложенный маленький человечек с Суматры. Он учил нас играть в теннис и латинскому, а также вел специальный курс малайского языка, который я посещала. У него была приятная внешность, и когда он играл в теннис, мышцы перекатывались у него под кожей, но Лассам больше походил на девушку, чем на мужчину, и мы относились к нему как к котенку. Садовниками служили старики, страдающие ревматизмом. Единственным, кто являл собой образец мужчины, был доктор Вет.

Во всяком случае, он был рослый, плечистый и источал силу. Даже грушевидный живот его внушал к себе почтение. От директора всегда пахло одеколоном и помадой для волос. Нам нравилось, когда он жал нам руки или гладил нас по плечам, делая вид, что исправляет осанку своих учениц.

— Спасибо, господин директор, — ответила я на предложение выслушать мои жалобы.

— О, благодарю вас, господин Вет, — проговорила Мария.

— Кроме того, — добавила она по-малайски, когда директор прошел, — на подбородке у него какое-то пятно.

— И еще одно, — подхватила я, радуясь собственной дерзости, — на панталонах.

Мария громко захохотала и обняла меня за талию.