Нина Молева - Софья Алексеевна

Двадцать седьмого апреля (1682), на день памяти апостола и священномученика Симеона, сродника Господня, преподобного Стефана, игумена Печерского, епископа Волынского, и праведного Евлогия Странноприимца, скончался царь Федор Алексеевич. В тот же день царем был объявлен царевич Петр Алексеевич.

Хрип. Тяжелый. Надрывный. С присвистом. Раз сильнее. Раз тише. Лицо государя в подушках не разглядеть. Свечи мутно горят. Колеблются. Только руки на одеяле. Толстые. Пальцы короткие. Простыню мнут — прибираются. Будто ищут. Кругом сестры. Евдокия молитву творит вслух, губы еле шевелятся. Слова, как вздох, скользят. Смысла не разберешь. Екатерина, Марья и Федосья на коленях замерли. Нет-нет крестным знамением себя осеняют. У печи Марфа и Софья. Обок князь Михайла Алегукович Черкасский. Глаз не сводят с больного. Ждут. Часам счет потеряли. Соборовали государя. Причастили. Все в забытьи. Как заслаб, так и не очнулся. Сначала тихо лежал. Потом хрипеть стал. Лекари вон пошли. Что от них толку. От дружины государевой тоже. Поди, свои дела делают, сложа руки не сидят. Фавору их конец, сами знают.

— Государыня-царевна, Софья Алексеевна!

— Тише, Языков, тише!

— Какое тише! Ты послушай, что на Ивановской площади деется.

— Да как ты смеешь, Иван Максимович! Не видишь что ли, государь…

— Вижу, государыня-царевна, а только на Ивановской площади дьяки о кончине государевой объявили, нового царя выкликнули. Того гляди, в колокола на Ивана Великом ударят.

— С ума спятил, Языков!

— Спятишь, государыня-царевна. Да ты сама в переход выйди, оконце отвори — все как есть услышишь.

— Погоди, Марфа Алексеевна! Кого выкликнули-то, Иван Максимович? Чего замолчал-то.

— Имя через глотку нейдет… Поверишь, Софья Алексеевна, сил нету. Его, проклятого, его…

— Неужто Петра?

— Его и есть, Нарышкина.

— Нет! Нет! Господи, да что же это!

— Святейшего позвать! Владыку! Немедля! Пущай на площадь идет, пущай скажет, навет это, навет злобный! За такое казнить, лютой казнью казнить! При живом-то государе! Сама его сыщу, из-под земли достану!

— Уймись, Софья Алексеевна! Уймись, царевна-сестрица. Куда тебе-то бежать, на то люди есть.

— Люди! Вон что твои люди сделали! Богом клянусь, достану проклятых!

— Потом доставать станешь. Иван Максимович, за патриархом беги, ему скажи, а стрельцы чтоб дьяков взашей гнали.

— Где там, государыня-царевна Марфа Алексеевна, святейший и благословил в колокола ударить. В собор он пошел, духовенство велел собирать.

— Иоаким?!

— Он с Иваном Кирилловичем Нарышкиным вышел — мои люди видели. Об руку шли, торопились. Что делать-то теперь? Что делать?

— У Софьи Алексеевны спросить решил, Языков? Не поздненько ли про царевну вспомнил? Когда понял, что житью твоему сладкому конец приходит? Теперь уж каждый за себя, боярин. Теперь защиты не ищи — каждый тебе обиды свои припомнит.

— Испить… испить бы…

— Никак государь-братец очнулся, Марфа Матвеевна? Водицы просит.

— Он еще шепчет, царевна матушка. Тихо-тихо так.

— Что шепчет-то, послушай?

— Что бы ни шептал, все едино, Марфа Матвеевна с ним побудет, сестрицы. Нам торопиться надо.

— Чего уж теперь-то.

— Теперь-то самая пора за ум браться. Вишь, пока мы тут при постели государевой были, как Нарышкины-то извернулись. Откуда о болезни государевой только узнали, кто донес. Говорила, у Натальи везде соглядатаи есть. Хитра, проклятущая, ой, хитра.

— Водицы… Агафья… Агафьюшка…

— Вишь, опять заговорил государь-братец. Может…

— Ничего не может, и думать оставь, Катерина Алексеевна. Забыла, что лекари сказали, да и духовник рукой только махнул. Ты на руки-то погляди: прибирается ведь государь-братец, в дальнюю дорогу собирается.

— В колокол ударили!

— Торопятся. Долго ждали, теперь своего не упустят.

— Еще ударили! Господи! Неужто время нарышкинской державы пришло? Что ж мы-то проглядели…

— Вот что, Марфушка, делать надо — к стрельцам идти. Они к Нарышкиным никогда не склонялись.

— И что из того теперь-то?

— А то — рассказать, что жив еще великий государь, что неправедно Нарышкины престол уворовали.

— Так ведь все едино помрет Федор.

— Помрет, а смятение в умах-то останется. Может, сейчас взбунтуются, может, позже. Главное, что теперь каждого начальника их в государеву опочивальню привести можно — своими глазами кривду нарышкинскую увидит.

— Агафьюшка… Ага…

— Ишь, покойницу зовет.

— К молодой жене не привык еще. А может, покойницу больно любил — забыть не может.

— Аль она за ним пришла.

— Почем нам знать. О деле, о деле думай, Марфа Алексеевна. Я к чему говорю — за помощью к стрельцам идти надо. Кто здесь под рукой? Тараруя позвать немедля надобно. Ненавидит он Нарышкиных, люто ненавидит.

— Государыни-царевны, беспокоится что-то великий государь. Не прикажете ли лекаря кликнуть. Может, помочь.

— Отчего же — и лекаря позвать стоит. Пусть видит. Нам свидетели, ой, как нужны. Распорядись, царица.

— А дальше, дальше-то что задумала, Софья Алексеевна? Ведь к присяге уже боярство приводить начали. Слышь, колокол так и гудит, хоть волком вой.

— Выть-то всего проще. О другом подумай, Марфа Алексеевна, царский венец к голове не прирастает. Сегодня держится, завтра и упасть может. А у нас и другой ход есть: почему Милославских обошли, почему Иоанна Алексеевича обидели? И для святого покоя всегда лучше, чтобы два брата на престоле были — пусть Петр, но и Иоанн. Вот оно когда власть у нас в руках окажется! Оба малы, оба сами править не могут. Тут без старшего из царской семьи не обойтись.

— А ну как Наталья правительницей объявится?

— Сторонников у Нарышкиных не хватит. Родня голая да босая. С нашей не сравнится.

— Значит, думаешь, кто из нас?

— Ничего пока не думаю. Думать еще будем, крепко думать, а пока к стрельцам пойдем.

— Государыни-царевны, куда ж вы? государь вот…

— Скоро возвернемся, Марфа Матвеевна, не бойся.

— Одна-то с государем? Вон все царевны прочь идут. А я-то, я как же? Боязно мне, мочи нет.

— Твое место здесь, царица. Потерпи. Может, и недолго осталось. Все в руце Божьей. А ты, Михайла Алегукович, государя не оставишь?

— Последний вздох его приму, никуда не отойду.

— Вот и ладно. Слыхал ты, князь Черкасский, каково Нарышкины с законным государем обошлись, да и святейший вместе с ними? Святейший!

— Что ж, государыня-царевна Софья Алексеевна, за жизнь человеческую чего только не навидишься. Я за одного себя в ответе. Любил государя всю его жизнь, неужто в кончине изменю?

— А что я толковала о стрельцах…

— Прости, царевна, туговат я на ухо — чужого шепота не слышу. Так-то оно на свете жить легче.