Нина Молева - Софья Алексеевна

— Вот утром государыня-правительница и приказала всех крикунов сыскать и на Красной площади казнить. Чтоб другим не повадно было победы над государями своими праздновать.

— И с тобой Софьюшка говорила?

— Говорила.

— И ты…

— Что я? Присоветовала, покуда не поздно, власть употребить. Что так смотришь? В святой обители и то без пыток да казней не обходится, а в миру что уж.

…Вот и Новогодие подошло. Вроде по-нашему все сложилося. Нет больше у Нарышкиных силы, нет своих людей. А боязно. Господи, как боязно. Свои в семействе страшны, чужие того опаснее. Хованский чего только со стрельцами своими не измышляет. Всей Москвой командует. Того гляди, во дворец и являться перестанет. Князю Василию Васильевичу с таким не сладить. Где там! Один, без стрельцов, никуда не ходит. Слово скажет, стрельцы подхватывают. До того дошел, при владыке двоеперстием крестное знамение творит и посмеивается. Софья одернула было, волком глянул: у нас, мол, царевна, разговор еще впереди. Много ты Хованским должна, дай срок — придется расплачиваться. Бояре все переменяться стали. Кто дворца сторонится, кто Хованским честь оказывает, дружбу заводить начинает. Ни государям, ни сестре лишний раз поклониться не торопятся. Мне Тараруй сгрубил, мол, жить тебе, царевна, надо бы в монастыре Заиконоспасском, книжки церковные с попами править. Все едино, мы книжки эти порченые в кострах пожжем, как Никита мученик говорил, а могилу вашего Симеона Полоцкого, что против него воевал, с землей сравняем. Не заслужил еретик проклятый камня надгробного, не заслужил. Папежник он, ваш Симеон, нам, стрельцам, да и народу не надобен. Так сердце и зашлось. Оборвала проклятого: не его холопье дело царские указы обсуждать. Вскинулся: а слыхала, царевна, на Руси царей-то, было время, и выбирали. Годунова Бориса и без Боярской думы выбрали. Шуйского Василия. Да и прадеда твоего, никак, выбирали. Акромя него достойных престола людей немало было. У стрельцов тоже голос есть — вспомни май-то нынешний.

В другой раз иную речь завел. Сына, мол, женить пора. У нас товар, у вас купец — вона сколько в теремах царевен в девках мается. Может, и подберем какую, помоложе да краше. О Евдокии Алексеевне речи нет — перестарок, усохла вся, как ягода рябиновая в мороз. Вы с Софьей Алексеевной ученые больно, да и то сказать, лета ваши немолоденькие. Вот Екатерина да Марья Алексеевна куда получше будут. Ведь и пьян не был. Глаза черные. Злые. Губы в ухмылке кривятся. Где это, говорит, слыхано, чтобы девки государством правили, а вам только дай волю. Велела прочь идти. Не идет. Когда, мол, охота придет, тогда и пойду. По своей воле в терема прихожу, по своей и уходить буду. Сама ушла. До сей поры щеки пламенем полыхают, как вспомнишь. Для царской-то дочери стыдоба какая! А ведь дальше больше будет. Софья согласилася, как ей рассказала, да к князю Василию советоваться побежала. Голицын, известно, все шуткой сбыть хочет, всего боится, а уж Хованских всех больше. Обойдется, толкует, непременно обойдется. Князь, мол, воспитания должного не имеет. Пообтешется, как все будет. Сам знает, не обтешется, а врет. Со страху врет. Оглянуться не успела, Софье присоветовал Москву бросить да к Троице бежать. Государыне-правительнице из столицы собственной как самозванке последней бегством спасаться! Семейство также все прихватить: не ровён час Тараруй кого иного на престол выкликнет, тогда уж и возвращаться в первопрестольную нужды не будет.

Поехали. Целым поездом поехали. Да в пути удалось Софью отговорить, в обитель не ехать, в путевом дворце в Воздвиженском задержаться. Оно верно, тесно да неудобно. Зато и Хованских вызвать можно — опасений не наберутся. Так и вышло — Тараруй сам приехал да князя Андрея прихватил. Стрельцов на въезде в Воздвиженское призадержали, столы им накрыли: перекусить с дороги. Человек за столом меньше опасится. Да и день такой вышел — тезоименитство Софьино. Ни о каком лукавстве не подумаешь. На деле иначе вышло. Боярскую думу собрали, она и обвинила Хованских в измене государственной. Обвинили, сразу к казни и приговорили. А чтоб стрельцы не разобрались, что с их начальником сталося, вывезли князей в соседнее Голыгино. Дворец на пригорке над речкою Ворею, а Голыгино на пологом берегу — все видать. Там Хованских и порешили, стрельцы очнуться не успели. Хватились, ан начальников ихних и в живых нет. Известно, перепугались, стали прощения просить, клятвы давать. Людишки ведь что — каждой силы боятся. Не человек им — начальник нужен. За ним, живым, в огонь и в воду. Преставился — не помянут. Другого ждать начнут, перед ним заискивать. Еще батюшка-государь покойный толковал, нечего о любови народной думать. Есть деньги в мошне, да кнут в руке, вот и будут тебе многолетие возглашать. Потеряешь мошну с кнутом в придачу, на себя пеняй. Софьюшка верно сладила: Пустосвята, а за ним Хованских. Всю смуту да смутьянов разом порешила.

А осень, осень-то какая славная. Кажись, краше, чем над Ворей, не сыскать. Берега крутые, высокие. Лес округ могучий. Сосны да ели под небо подымаются. Дух легкий, смоляной. Иногда с ветерком спелыми яблоками с садов потянет… В небе журавли который день перекликаются — к югу потянулись. Конец, конец лету, а теплынь, что твой август. Одно слово, бабье лето. Подольше бы ему постоять, да все едино в Москву собираться пора. Софья было о Троице заикнулась — помолиться бы, да сама же и раздумала: о белокаменной думать надо. Как столицу без призора на стрельцов оставлять?

17 сентября (1682), на день памяти мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, в селе Голыгине, на пути к Троице, по решению боярской думы были обезглавлены за государственную измену князь Иван Хованский и его сын Андрей Иванович.

— Владыко, не верю стрельцам, не верю! Что присоветуешь, как бунтам конец положить — ведь с веры начинали, тебе и знать. Может, крамольников главных и победили, да ведь кто другой людишек московских подбить может, сам знаешь.

— Знаю, знаю, государыня-правительница. Знаю и другое, поприустали стрельцы. Зима на носу, о домишках да детишках думать надобно. Они бы сейчас и сами на мировую пошли — случая ждут. Начальников ты казнила, простой люд по этому случаю приласкать можно. Чтоб о былых начальниках не жалели. Одно тебе скажу, государыня, времени терять нельзя.

— Приказывай, владыко.

— Приказывать, государыня, не могу, разве что подсказать. Полагаю, собрать надобно все полки в Кремль, в Успенский собор для торжественного умилостивительного богослужения.

— Все полки, говоришь? О, коли какой смутьян найдется да их переполошит, костей не соберем.

— Тебе решать, государыня. Все в руце Божьей. А только я так полагаю — вынести Евангелие и мощи святого апостола Андрея Первозванного и, положивши святыни сии на аналой, сотворить всем полкам поучение о мире и любви.