Евгений Анташкевич - 33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

Они вернулись в кабинет, собрали бумаги, Иванов уложил их в папку и показал Доре на свёрток с едой.

– Забирай!

Дора молча кивнула и завязала еду в платок.

Они вышли на привокзальную площадь, уже стемнело, Иванов попросил Сорокина остаться с Чуриковой, а сам ушёл и через несколько минут вернулся в коляске. Они сели, и кучер стал выправлять в сторону переезда через железную дорогу. С Диагональной он сразу повернул направо на Участковую.

– А почему не по Китайской? – спросил его Иванов.

– А тама, барин, ремонт учинили, а тута справно доедем…

Иванов сидел справа от Чуриковой, Сорокин – напротив них, спиной к кучеру.

– Когда они успели с ремонтом? – спросил Иванов Сорокина, но тот только пожал плечами. – Ладно, пусть так!

– Домчим, барин, не извольте беспокоиться!

По дороге они молчали, Сорокин улыбался и через материю кармана гладил фляжку, Дора смотрела в сторону, Иванов курил. Участковая улица шла параллельно Китайской, она была такая же прямая и упиралась в городской сад, слева от которого через квартал была тюрьма. На ней только-только начали устанавливать столбы для проводки освещения. Кучер свернул налево и поехал вдоль ограды сада. Вдруг из-под ограды выскочили тени, Сорокина сильно толкнули в плечо, и он упал на мостовую. Он услышал, как кучер свистнул, и коляска умчалась. Ошеломлённый Сорокин стал подниматься, он сильно ушибся локтём о брусчатку и первое – сунул руку в карман. Фляжка была цела. Ничего не понимая, он шагнул к ограде и увидел, как чёрная тень ползёт по тротуару. Это был Иванов. Михаил Капитонович подбежал к нему и ухватил за руку.

– Что с вами, Илья Михайлович?

– Вторая ошибка… – проскрипел Иванов. Он попытался встать. – Чёрт, нога… – Давайте помогу!

– Помогите, голубчик, по-моему, меня пырнули…

Сорокин помог Иванову встать на ноги, и они доплелись до тюрьмы. В кабинете Иванов упал на стул, Сорокин стал помогать ему снимать пальто.

– Я сам… бегите в мертвецкую, там… давайте стариков… Видите?.. Хотели в печень… попали в бедро… не мешкайте, голубчик… пусть старики чего-нибудь прихватят!

Через несколько минут Моня катил каталку, а Ноня на ходу сдирал с лежавшего на ней Иванова одежду.

– Эк вас, Илья Михалыч… а кровищи-та! – бормотал Ноня.

В мертвецкой на большом столе они раздели Иванова и начали зашивать рану.

– Ничё, Илья Михайлович, потерпите, ща ещё спирту… и последний стежок… ничё страшного, только одёжу всю попортили… – бормотал Ноня.

– Отстираем и дырки зашьём, – вторил ему Моня, – будет как новая.

Сорокин смотрел и внутренне содрогался: «А чего же меня не пырнули, а только толкнули…»

– Илья Михайлович, вы как? – спросил он следователя.

Иванов был в сознании и даже казался бодрым.

– Ну что вы, скоторезы, скоро уже? Больно ведь! Что вам, Михал Капитоныч?

– Кажется, я знаю, кто это!

Через две недели Иванов начал ходить. Помог Серёжа Серебрянников. На следующий день после происшествия, по просьбе Сорокина, он осмотрел рану, похвалил Моню и Ноню и прописал лекарства. Моня и Ноня отстирали и отгладили одежду, и сегодня Иванов сидел в кабинете. Они уже много раз обсудили то, что произошло.

– Самое главное – притом, что мы всё знаем, – нет никаких зацепок, кроме Доры, но она уже, скорее всего, в проруби и плывёт по Сунгари в сторону России, куда, кстати, не собиралась. И сопровождают её сомы и всякая другая трупоядная рыбёха! А этот ваш Митька, Плющ-овощ, Огурцов… не промах мужичок-то, если вы правы в ваших предположениях!.. Вот где солдатский фронтовой опыт пригодился… только вот промахнулся он! Явно хотел в печень, а вас пожалел, а? И не убил, и поджёг понарошку! Чувство он к вам имеет какое, так, что ли?

Сорокин и сам думал об этом всё время.

– Не могу ответить! Думаю только, что сыграло роль то, что мы за полтора месяца, пока ехали, ни я, ни полковник ни разу никого не ударили, в смысле – по морде.

– А что за полковник?

– Полковник Адельберг.

– Александр Петрович?

– Да, а вы его знаете?

– Лично незнаком, но видел на одном собрании, и он прошёл по отчетам нотариата… откупил вторую половину дома, где живёт. У прежнего хозяина. До войны они занимал весь дом, а потом жена продала половину, видимо, деньги были нужны… «Хорошо, – подумал про себя Сорокин. – Значит, чехи его не расстреляли, а Огурцов зря бегал вокруг станции… А ведь знал, стервец, уверен, что он всё знал! Наверное, со мной, поручиком, ему было свободнее творить свои дела, чем с полковником!»

– А вы не виделись?

– С Адельбергом? Нет, я и не разыскивал его… – Он недавно установил дома телефон, хотите?..

– Нет! – твёрдо сказал Сорокин и подумал: «Я же его бросил!»

– И на собрания вы не ходите! Знаете, сколько тут проходит разных собраний: монархисты, легитимисты, даже мушкетёры появились, защитники Её Величества, – Иванов хмыкнул, – или Его Величества.

Сорокин смущённо молчал. Он много слышал о том, что осевшие в Харбине офицеры и другие эмигранты образовали во множестве политические организации и даже партии, ему хотелось прийти, послушать, но он не понимал, что с этим делать дальше, и поэтому не решался.

– Вы о чём думаете, Михаил Капитонович?

– Да так… Я рад, что у Александра Петровича всё сложилось хорошо!

– Да, не частый случай: и сам вернулся, и жена дождалась, и мальчишка подрос…

Михаил Капитонович улыбнулся.

– Александр Петрович рассказывал, что ни разу не видел сына, он родился…

– И он уверен, что это его сын? – саркастически ухмыльнулся Иванов.

Сорокин обиделся:

– Он – уверен!

– Ну ладно, ладно! Будем считать, что у вашего Александра Петровича действительно всё хорошо! Не частый случай! – повторил Иванов и вдруг спросил: – А кстати, как вы отпраздновали… в прошлую субботу?

Сорокин опять улыбнулся, воспоминания о венчании Георгия Вяземского и Натальи Румянцевой, крестинах новорождённой Полины Сергеевны Серебрянниковой теплом отозвались в его душе. И каков был сюрприз? Во-первых, Давид Суламанидзе был не только шафером, а, конечно, тамадой, и ещё – он готовил стол. Сорокин уже не помнил, как назывались блюда, но всё было «изюмительно» вкусно! Это слово Суламанидзе так и произносил, и гости про себя стали называть его «наш Изюмчик». Сюрприз же заключался в том, что на один день приехал Штин. Крепкий, загоревший и слегка пьяный. Он успел съездить в магазин и приодеться и предстал перед гостями просто красавцем. За столом они говорили, Сорокин рассказал Штину о своих приключениях у Гвоздецкого и с замиранием сердца сообщил о том, что Гвоздецкий покончил с собой. Он ждал любой реакции от Штина, но только не такой: тот помрачнел и сказал, что это очень плохо, когда такие офицеры так кончают: «Вот что значит заниматься не своим делом!» Его мнение поразительно сошлось с мнением следователя Иванова. Сказав это, Штин немного подумал и добавил: «Мыслю, что господин Гвоздецкий застрелился не сам по себе!» Сорокин удивился. Штин задумчиво и внимательно смотрел в глаза: «Гвоздецкий был очень сильный и целеустремлённый человек. Он не мог просто так взять и разувериться, да ещё и наложить на себя руки. Кто-то ему помог! Есть тут для этого какая-то сила, мы тут не одни!» От этих слов у Михаила Капитоновича испортилось настроение, и в голову пришла мысль, что сам он живёт как-то не так, что он просто плывёт по течению вместо того, чтобы… Но Штин его успокоил: «А что вы, Миша, можете поделать? Не горюйте! Главное – живите, раз Господь дал нам жизнь! Мог и отобрать!» Ещё одному сюрпризу порадовались и Вяземский, и Суламанидзе, и Сорокин: вместе со Штином приехал совершенно неузнаваемый Одинцов. Все помнили шустрого, худенького крестьянского мальчишку в болтавшейся униформе и хлюпающих сапогах, а Одинцов пополнел, набриалинил пробор и отпустил щёгольские усики с закрученными, подвитыми кончиками. Рядом со Штином Одинцов был тем же исполнительным денщиком, но когда отдалялся – ходил гоголем.