Патрик О'Брайан - Командир и штурман

— А вы сможете гарантировать его храбрость? «Наконец-то мы добрались до сути», — подумал Мэтьюрин, а вслух произнес:

— Нет, не могу, я недостаточно хорошо его знаю. Но я бы очень, очень удивился, если бы он оказался робкого десятка. Но что заставляет вас думать, что он именно таков?

— Я не говорю, что он робкого десятка. Мне бы очень не хотелось безосновательно сомневаться в чьей-то храбрости. Но нам следовало захватить ту галеру. Еще двадцать минут, и мы бы взяли ее на абордаж.

— Ах вот как. Мне об этом ничего не известно. В это время я находился в каюте. Но, насколько я понимаю, самое благоразумное решение состояло в том, чтобы изменить курс, дабы защитить остальные суда конвоя.

— Конечно же, благоразумие — великая добродетель, — заметил Джеймс.

— Вот именно. А продвижение по службе для вас много значит, не так ли?

— Разумеется. Нечего делать на флоте тому лейтенанту, который не хочет стать адмиралом. Но по вашим глазам я вижу, что вы считаете меня непоследовательным. Поймите мое положение. Мне не нужна никакая республика. Я выступаю за устоявшиеся, зарекомендовавшие себя учреждения власти, лишь бы это не была тирания. Единственное, что мне нужно, это независимый парламент, который состоит из ответственных граждан королевства, а не из жалкой горстки чинуш и искателей должностишек. Если это так, то я буду вполне счастлив иметь английских родственников, вполне счастлив иметь два королевства. Уверяю вас, я с удовольствием и не поперхнувшись выпью за здоровье короля.

— Зачем вы тушите лампу?

— Рассвело, — улыбнулся Диллон, кивнув в сторону серого сурового пятна света, пробивавшегося сквозь стекло иллюминатора. — Не хотите подняться на мостик? К этому времени мы, возможно, достигли плато Менорки; если нет, то очень скоро там будем. Думаю, вы сможете увидеть птиц, которых моряки называют буревестниками, если мы подойдем к скале Форнеллс.

Встав одной ногой на трап, Диллон обернулся и посмотрел в глаза Стивену.

— Не знаю, что на меня нашло, что я наговорил столько гадостей, — сказал он, проведя ладонью по лбу с несчастным и изумленным видом. — Мне кажется, прежде такого со мной не случалось. И я не выражался так — неуклюже, неточно, говоря вовсе не то, что хотел сказать. Словом, до того, как меня понесло, мы, кажется, лучше понимали друг друга.

Мистер Флори, морской врач, был холостяком. В верхней части города, возле церкви Санта Мария он имел большой дом. Будучи широкой, хлебосольной натурой и не обремененным семьей человеком, он предложил доктору Мэтьюрину останавливаться у него всякий раз, как «Софи» будет заходить в порт за провизией или для ремонта, предоставив в распоряжение нового знакомого комнату для багажа и его коллекций — комнату, в которой уже размещался свод данных, которые собрал в бесчисленных пыльных томах мистер Клегхорн, почти тридцать лет занимавший должность гарнизонного врача.

Этот дом был просто находкой для философа. Опираясь задней стеной о скалу Магона, он царил на головокружительной высоте над купеческой набережной, шум и гам которой если и достигал его, то лишь как тихий и неназойливый аккомпанемент для размышлений. Комната Стивена находилась на северной, прохладной стороне, смотревшей на море. Он сидел у открытого окна, опустив ноги в таз с водой, делая записи в дневнике, в то время как стрижи (обыкновенные, бледные и альпийские) с криками носились в знойном дрожащем воздухе между ним и шлюпом, похожим на игрушку, расположенную далеко, на противоположной стороне гавани, где судно ошвартовалось у причала для погрузки продовольствия.

«Итак. Джеймс Диллон — католик,

— секретными стенографическими знаками заносил в свой дневник доктор.

— А прежде он им не был. То есть он не был католиком в том смысле, в каком его поведение заметно отличалось или сделало бы принятие присяги невыносимо мучительным. Он отнюдь не был религиозен. Уж не стал ли для него переход в другую веру своего рода иезуитским приемом? Надеюсь, что нет. Сколько же тайных католиков служит на флоте? Хотелось бы спросить у него, но это будет невежливо. Помню, полковник Деспар рассказывал, что в Англии епископ Шаллоне ежегодно предоставлял дюжину освобождений тем лицам, которые иногда соблюдали каноны англиканской церкви. Полковник Т., участвовавший в бунте под руководством Гордона, был католиком. Неужели замечание Деспара относится только к армии? В то время мне не пришло в голову задать ему такой вопрос. Quaere [36] Спрашивается (лат.). : не в этом ли причина возбужденного состояния ума у Диллона? Да, пожалуй, что так. Наверняка на него оказывается какое-то сильное воздействие. Более того, мне кажется, что для него наступил критический период — своего рода климакс, — период, который направит его на тот определенный курс, с которого он больше не свернет и будет придерживаться его всю оставшуюся жизнь. Мне часто казалось, что в такой отрезок времени (в котором мы все трое в известной степени находимся) у людей появляются постоянные черты характера или же эти черты вбиваются в них. Веселье, дикий хохот и хорошее настроение, затем срабатывает стечение случайных обстоятельств или некое скрытое (вернее, врожденное) пристрастие, и человек оказывается на пути, с которого он не может свернуть, но должен следовать по нему, превращая колею в глубокую канаву до тех пор, пока не станет рабом своих привычек. Джеймс Диллон был воплощением жизнерадостности. Теперь он замыкается в себе. Странное (а может, опасное?) дело, когда речь идет о жизнерадостности — веселости ума, природной, фонтаном брызжущей радости. Самый большой ее враг — власть, обладание ею. Я знаю очень мало людей старше пятидесяти, которые, в моем представлении, остались настоящими людьми. Среди тех, кто давно стал начальником, таких и вовсе нет.

Возьмем здешних старших офицеров-капитанов первого ранга, адмирала Уорна. Скукоженные людишки (умалившиеся духовно и раздавшиеся в талии). Напыщенность, обжорство — вот причина разлития желчи, — запоздалая и слишком дорогая плата за удовольствия вроде объятий чересчур требовательной любовницы. Однако лорд Нельсон, судя по рассказам Джека Обри, — прямой, открытый и любезный человек, каких поискать. Таков же во многом сам Д.О., хотя капитанская власть наделила его некоторой небрежной заносчивостью. Однако Джеку всегда присуща свойственная ему веселость. Как долго это будет продолжаться? Какие женщины, политическая причина, разочарование, рана, болезнь, непослушный ребенок, поражение, какой внезапный несчастный случай лишит его этого свойства? Но меня заботит Джеймс Диллон: он деятелен, как никогда, только теперь он на десять октав ниже и в миноре. Иногда мне кажется, что своим мрачным настроением он губит себя. Я многое отдал бы за то, чтобы они с Джеком Обри стали задушевными друзьями. У них так много общего. Джеймс создан для дружбы. Неужели, поняв, что ошибся в отношении поведения Д.О., он не изменится? Но произойдет ли это, или же Д.О. так и останется главной причиной его недовольства? Если это так, то надежды мало, поскольку недовольство и внутренняя борьба могут подчас принимать самые невероятные формы у человека, теряющего чувство юмора и щепетильного в вопросах чести. Он вынужден мириться с тем, с чем смиряться нельзя, гораздо чаще, чем остальные; и он в меньшей степени готов к этому. Что бы он ни сказал, он знает не хуже меня, что ему грозит множество опасностей. Что, если бы именно он захватил Вулфа Тона в Лаф Суилли? Что, если Эммет убедит французов вторгнуться снова? А что произойдет, если Бонапарт сумеет найти общий язык с Папой Римским? Этого нельзя исключить. Но, с другой стороны, у Д.Д. переменчивая натура, и именно эта переменчивость может помочь Д.Д. и Д.О. стать друзьями».