Станислав Брехов - Смертельная печаль. Саби-си

За эти несколько дней я так и не дал знать родным о своем местонахождении. Мне казалось, узнай они о том, где я остановился, они могли бы приехать с целью примирения. А сейчас я к этому совершенно не готов. Пусть пройдет какое-то время, решил я. Возможно, все еще придет в норму и наши отношения возобновятся. Мой адрес у них есть. Значит, они смогут мне написать. Если захотят.

В день вылета, уже сидя в самолете, мне подумалось о том, как все же не совершенен человек. Он даже не понимает, что ему на самом деле нужно. Что необходимо, а что он просто хочет. Ведь у этих понятий столь разный смысл. Вот мое желание сбылось. Я вернулся на родину. Но почему мне так плохо. Так больно и одиноко. Почему я раздавлен этими впечатлениями. Сейчас у меня только одно желание – поскорее вернуться в Магадан, увидеть своих детей, внука, свою жену.

Сегодня 19 февраля. Мы с отцом идем вверх по течению Тауйя. Снаряженный «Буран» тянет за собой тяжело нагруженные сани. Мы собирались на неделю, поэтому основной наш груз – бензин, новая печь, кирпичи для зимовья и немного продуктов.

Снега в этом году много, да и река встала быстро. Оттого под гусеницей снегохода ровный, укатанный сверху снегом лед. Торосов почти не встречаем, лишь изредка приходится объезжать небольшие вздутия льда. По этому зимнику достаточно часто ездят местные, и дорога эта кажется обжитой, хоть и отъехали мы от Талона уже верст тридцать.

По обеим сторонам реки стоят высокие деревья, сплошь засыпанные снегом. Ветви прогнулись под его весом. Окажись под ними и встряхни – снега будет столько, что из-под него не выбраться.

Время от времени реку пересекают следы лесной живности. Здесь и лисица, и волк, много песца и даже встречается росомаха. Отец рассказывал, что как-то они с Николаем Николаевичем здесь гоняли лося. Мчались за ним на «Буране» несколько километров, пока он в лес не свернул, а в буреломе его не достать.

После возвращения из Японии отец места себе найти не мог. В Магадане ему явно тесно. Уже которую неделю зовет меня в тайгу. После смерти Николая Николаевича я стал его единственным напарником.

Добравшись до зимовья, мы занялись привычными делами. Приготовили дрова, убрали снег с тропинок. Вырубили на реке лунку, принесли воды. Затопили печь, приготовили ужин. Завтра нужно будет заняться печью. Старая печь совсем прохудилась и давно требует ремонта. В феврале в наших краях смеркается рано. К пяти часам вечера темно – «хоть глаз коли».

К семи мы справились со всеми делами и устроились за столом на ужин.

С собой из Талона мы привезли мороженной кеты и хлеба. Если горячий хлеб выставить на мороз, он застывает так, что им можно гвозди заколачивать, но стоит его разогреть в духовке или в печи, он вновь становиться свежим и душистым, как будто его только что испекли. Поэтому зимой, как бы далеко ты не ушел в лес, у тебя всегда к столу будет свежий хлеб. Отец топором нарубил кеты, сварил уху, приготовил крепкий и ароматный чай с брусничным листом. После долгой дороги и работы на морозе нет ничего лучше забраться на лежак с кружкой горячего чая. Отец все делал молча, неспешно, лишь его негромкое бурчание, какое-то не известное мне раньше, горловое пение доносилось сквозь гул и потрескивание печи.

– Батя, ты что это – запел, что ли?

– Да так вспомнилась одна мелодия из прошлой жизни. Услышал, когда был в родительском доме. Вот теперь вертится на языке.

– Ты бы поговорил со мной. А то «мычишь как не родной», – я опять смотрю на него с улыбкой.

– Теперь и поговорить будет возможность, ночь долгая в это время года.

Мы с отцом после его прилета никак не поговорим. Дома обстановка не располагает к откровениям. Может, здесь на природе, на свежем воздухе он разговорится. Я чувствую, что это ему нужно. Николая Николаевича не стало, и с тех пор отец время от времени говорит о жизни со мной.

– Послушай, отец, мы с тобой больше тридцати лет знакомы, – пытаюсь пошутить я. При этом я улыбаюсь, смотря ему в глаза, и жду ответной реакции.

Он оценил мою шутку, округлил глаза и произнес привычное для меня долгое «э».

– Да, это ты верно заметил – знакомы, – он чуть улыбнулся.

– Так вот, батя, до сих пор ты мне никогда не рассказывал ни о своем прошлом, ни о своей семье, оставшейся в Японии. Какое-то время, надо честно сказать, меня это и не очень волновало, но теперь я, наверное, становлюсь взрослее. Да и с твоим приездом из Японии что-то поменялось. Расскажи мне, как ты жил до встречи с матерью.

Отец молчал несколько минут.

– Да, сынок, мы с тобой об этом никогда не говорили, потому как не время, видно, было. Я много лет назад решил забыть эту свою прошлую жизнь. Теперь чувствую, и тебе это нужно знать, и мне можно вспомнить. Хотя иногда мне кажется, за давностью лет все это было не со мной. Как если бы я смотрел когда-то кино или читал книгу, а теперь вспоминаю вовсе не свою жизнь. Но все это было, и было это со мной. Тем нереальнее все произошедшее мне видится. За эти годы я, очевидно, стал больше русским, чем был японцем. Помнишь, ты прилетал в отпуск после двух лет службы? Кстати, все хочу у тебя спросить, почему ты тогда пробыл дома так мало дней. Всего два или три. Где ты был остальное время?

– Да как сказать, батя. Я ведь тогда влюблен был. Роман у меня был с одной дамой во Владивостоке. Вот мы с ней и жили несколько дней в квартире каких-то ее знакомых. А прилет в Магадан пришлось отложить. Я тогда подгадал так, что между рейсами было всего несколько дней. Туда и обратно.

– Ну ясно, дело, что называется, молодое. А нам с матерью наплел, что билетов не было – помнишь?

– Помню.

– Так вот, ты мне тогда рассказал, где ты служишь. Может, ты, не заметил, но я тогда был очень удивлен тем, что услышал. Удивлен, какие кульбиты порой выделывает судьба. Как бы это не казалось странным и невозможным, но так распорядилась судьба, что мы оба служили в разведке флота. Ты в советском ВМФ, а я в императорском. Но самое интересное, что оба в разведке. Вот такие метаморфозы. Скажи мне об этом в 45-м, разве мог я тогда представить, что такое возможно. Да только судьба все может поправить в тебе, а ты ее никак не изменишь. Никому и никогда я не признавался, зачем забрасывался в 45-м на территорию СССР. Ни в отделе СМЕРШа 5-й армии, ни потом, следователям НКВД, ни даже гораздо позже, после войны, когда об этом стало возможным рассказать. Даже дяде Коле не говорил, хотя ему я был готов доверить все свои тайны. И матери нашей не говорил. Хотя, надо признать, она-то и не интересовалась никогда. Просто в определенный момент жизни своей я решил забыть все, что было до… И начать жизнь с новой страницы, новую жизнь – понимаешь? После освобождения в 57-м я болел. У меня была тяжелая операция, еле-еле меня выходил мой в последствии хороший друг Артур Карлович. Ты должен его помнить. После твоего возвращения со службы он еще бывал у нас дома.