Виссарион Саянов - Небо и земля

— Отец! — крикнул он, все еще не веря самому себе, и притронулся к стариковской руке.

Отец не отозвался; да и мог ли Быков, столько раз видевший смерть лицом к лицу, не узнать ее сейчас, возле пыльной дороги, где вывороченные пни с обрубленными корнями приминали вороний мак и свиной терн, густо пробивавшиеся из земли, где гильзы расстрелянных патронов валялись среди травы и, словно память недавно прошумевшего боя, еще дымились вытоптанные сотнями ног круглые полянки?

Быков провел рукой по лицу, и рука сразу стала красной от крови. Расстегнув синюю отцовскую рубаху, он ухом приложился к его груди. Старик как жил, так и умер с усмешкой, застывшей на сморщенных синих губах…

Быков долго ходил по поляне, не в силах решить, что же следует предпринять теперь, и каждый раз, когда снова подходил к распростертому на земле маленькому телу, сжимал кулаки. Нелепой была эта смерть. Умчись рыжебородый казак прежде, чем ускакал Грымжа, — и жил бы старик, и посмеивался бы над сыном, и рассказывал бы смешные бывальщины, и спорил бы о старине.

Отец ни разу не говорил сыну, что гордится им, очень редко хвалил его, частенько на него обижался… Но как радовали его успехи знаменитого летчика, с какой заботой и с каким волнением следил он за каждым шагом Петра, как много говорил о нем с знакомыми и незнакомыми людьми… Отец был стар, он родился в деревне, еще хранившей следы крепостного права, он рос в нужде, забитый, затравленный хозяевами… И вот уже в пожилые годы начал тянуться за сыном, стремился узнать хоть часть той большой правды, которой жил летчик… Шутка ли сказать, в пятьдесят лет научился читать и с первой же прочитанной книгой пришел к сыну, требуя от него одобрения и похвалы. Как уважал Быков отца в те минуты…

Старик любил приврать, он обожал забавные истории, он был словоохотлив, иным его выдумкам даже ребенок не поверил бы. Но ведь была же у него неодолимая страсть к тому, чтобы сделать жизнь красивой, яркой, богатой, и в рассказах, которые сочинял он со скуки, многое было по-настоящему интересно.

…И вот сейчас он лежит на песке и никогда больше не подымется с земли, не улыбнется, не подмигнет сыну маленькими веселыми глазами, так смешно выглядывавшими из-под седых насупленных бровей…

Быков шел по узкой тропе к выезду на шоссе.

Там-то он увидел место, которое больше всего подходило для могилы.

На перепутье пяти дорог, возле широкого, поросшего молодым лесом пригорка, росло только одно дерево — старая раскидистая липа, с черной, словно обожженной корой. Не один десяток лет она здесь простояла, и немало еще лет придется ей простоять, если молния не расколет ненароком.

Быков выбрал камень поострее и медленно оглядел место, где суждено было лежать отцу. Тут и дикость была какая-то, и величавость, и никогда уже, конечно, нельзя забыть перепутье, — только одно такое место, где сходятся пять дорог, и знал Быков в этом крае…

Когда могила уже была вырыта, он снова вернулся к отцу, завернул его в свою куртку, понес легкое сухое тело к перепутью.

— Прощай! — сказал он, закрывая глаза старику.

Где-то вдалеке стучали по стволам деревьев дятлы, эти могильщики леса, предвестники скорой смерти вздымавшихся окрест старых деревьев.

Он поцеловал узловатую, жилистую руку отца и бережно положил тело в могилу.

Быков медленно шел по разбитой дорожной колее и поминутно оглядывался; вскоре нельзя уже было разглядеть место, где он похоронил отца. Вот если удастся остаться в живых после войны, обязательно он придет сюда и отыщет тихое перепутье в лесу и поставит памятник. Вытирая рукавом мокрое от слез и пота лицо, с печалью думал о том, как, в сущности, трудно сложилась жизнь: давно ли пропал без вести Глеб, а теперь вот не стало и отца…

«Не чаял старик такой смерти, — думал Быков, шагая по дороге и тревожно оглядываясь, когда слышал крик козодоя за пологим спуском к реке. — Да и мудрено ли, вдруг тут прижился, в тишайшем Эмске». Вспомнил, как прежде отец возился с рассадой, с цветами; палисадничек красил в яркие цвета… И вот, сам того не зная, закончил нежданно свою жизнь.

Долго пришлось идти Быкову по пустынным дорогам, таясь от случайных прохожих. Когда вышел он к расположению красных частей, посчастливилось ему встретить на дороге грузовик, тоже шедший из Эмска. Шофер исправлял зажигание и обрадовался, что на пустынной дороге отыскался попутчик. Он знал Быкова, — в недавние дни доводилось вместе с другими шоферами возить грузы на аэродром, — и сразу согласился довезти летчика до штаба армии.

— Ты бы без меня, пожалуй, пропал, — с грубоватой ласковостью говорил шофер. — Перво-наперво, никто не говорит, где штаб армии. К тому же его теперь, может, и с фонарем не отыщешь.

Быков сел в кабинку, закрыл глаза и изредка, чтобы не обидеть разговорчивого шофера, поддакивал ему. Тот говорил без конца, а Быков, не прислушиваясь к его словам, думал о собственных горестях. А грузовик подбрасывало на ухабах, и вот уже стало клонить летчика ко сну — впервые после тревожных, бессонных ночей. Он забылся быстро, застонал и захрапел так громко, что шофер оглянулся, покачал головой и, обидевшись на невнимательного пассажира, решил не затевать больше разговора, если летчик проснется.

Но Быков так и не проснулся до тех пор, пока грузовик не остановился у въезда в расположение штаба армии.

— Приехали, товарищ! — сказал шофер, хлопая Быкова по плечу.

— Спасибо, довез! А то бы я без тебя, пожалуй, и за два дня не добрался бы.

— Обидели вы меня малость, — признался шофер.

— Что ты, милый? Коли так хорошо всхрапнул — значит, обижаться на тебя не имею права.

— Меня, говорю, обидели.

— Это чем же?

— Пристрастия должного к рассказу моему не имели…

Через двадцать минут, после длинных объяснений с разводящими и карначами, после вызова дежурного по части и трехкратной проверки документов, удалось Быкову попасть в здание Реввоенсовета.

Григорьев обрадовался, увидев Быкова, долго тряс руку и сразу усадил в мягкое кресло.

— Что с тобой? На тебе лица нет, — участливо спросил он, с удивлением разглядывая разорванную одежду Быкова.

Быков рассказал ему о случившемся в Эмске.

— Грымжа, говоришь, орудует? Я пяток его приятелей арестовал, не один раз требовал и его ареста, но кое-кто из начальства его защищал: дескать, есть в нем некоторая доля пережитков анархизма, но ничего, со временем поймет, исправится… При царе, бывало, в тюрьмах, когда политических и уголовных сажали вместе, то неистощимая на выдумку уголовщина говорила о конокрадах, что они сидят за «прокламацию с хвостом». Вот и Грымжа из анархистов, которые пострадали за прокламацию с хвостом. При случае такой и родного отца зарежет не поморщившись.