Василий Балябин - Забайкальцы, книга 2

— До женитьбы тут — вон какая заваруха идет! Дома-то побывал, как освободился из тюрьмы. И на пашне поработал, на покосе, месяца три пролетело как один день. А потом партийная работа, сначала в станице, затем в области, а тут война эта, так и затянуло, как собаку в колесо.

— А Чугуевский живой?

— Живой. В Чите сейчас в областном комитете партии заворачивает.

Время подвигалось к полуночи, когда Егор, миновав заставу, выбрался наконец в поле и прямым путем, через пади и сопки, помчался на Шакалову заимку. Ночь, темень, но Егору хорошо знакомы эти места, и хоть прошло с той поры много лет, но и теперь он помнит здесь каждый кустик, овраг, отпадок, а потому-то уверенно гонит вороного полной рысью.

Вот и речка, мельница Лукича, шумит водяное колесо, ровно гудит мельничный жернов, и еле слышно, как по нему колотится, постукивает деревянный конек. На лугу, вблизи мельницы, чернеет телега, а за нею, обрамленное кустами черемухи, угадывается потемневшее плесо пруда, яркими блестками дрожит в нем, переливается отражение звездного неба. В мельнице горит огонек, светится в дверную щель. Знать, не спит помольщик, небось мешок за мешком поднимает наверх, засыпает в ковш пшеницу, а из ларя деревянным совком выгребает муку, набивает ею мешки и сыромятные тулуны [35] Тулун — кожаный мешок. .

От полой воды речка вспухла, вышла из берегов, и пришлось Егору ехать на брод, версты на полторы ниже мельницы. Здесь речка разлилась еще шире, затопив прибрежные тальники. Даже в темноте видно, как стремительно, образуя воронки, мчатся бурные, мутные потоки, неся на себе щепки, клочья соломы и хлопья пены.

У Егора засосало под ложечкой: страшновато; в другое время он, пожалуй, и не рискнул бы переправиться через такую бурную ручку, да еще в ночную пору, но теперь, когда там впереди Настя…

— Э-э-э, да что это я, господи благослови! — Он снял фуражку, истово перекрестившись на восток, взмахнул нагайкой. — А ну, Воронко, выручай!

Понуждаемый нагайкой конь, оглядываясь на седока, неохотно пошел в холодную воду. Егор на ходу перекинул стремена, встал в седле на ноги. А речка все глубже, глубже, и вот Воронко уже всплыл, поворачиваясь головой наискось, против течения. Бурной стремниной его подхватило, поволокло книзу, мимо промелькнул разлапистый куст черемухи, царапнул Егора по лицу, и в ту же минуту Воронко достал ногами землю, громко фыркая, с шумом раздвигая грудью воду, выскочил на берег. Привычным движением Егор опустил стремена, сел в седло и только теперь ощутил, как страх холодом обливает спину, грудь и словно тисками сжимает сердце, но опасность уже осталась позади…

Долго не могла уснуть в эту ночь Настя. Уложив сына, она рано легла спать, но сон не шел, с открытыми глазами лежала, закинув руки за голову, и все думала, думала… Вся жизнь пронеслась в этот вечер в ее воображении. Судьба, словно прижимистый, расчетливый хозяин, не щадила Настю и за отпущенные ей скупые радости требовала платить большими горестями. Вот и за те счастливые, радостные месяцы, проведенные вместе с Егором, заплатила Настя долгими годами страданий, мучительной тоски, и кто знает, может, самое-то горшее ждет ее впереди. Жарко Насте, она сбросила с себя одеяло, села на постели, но и сидеть нет мочи, в ушах звенит, а горькие мысли лезут и лезут в голову…

Революцию Настя восприняла как радостное событие. В последнее время она много слышала о новой, народной власти, при которой все пойдет по-иному, а законы будут самые справедливые на земле. От этих разговоров в сознании Насти накрепко укоренилось понятие, что будет теперь и такой закон, по которому она разведется с Семеном и повенчается с Егором. Только бы скорее вернулся Егор, все ли благополучно с ним? От всех казаков идут родным письма, многие уже вернулись с фронта, живут дома, а от него ни слуху ни духу.

…Насте показалось, будто она начала засыпать и что-то уже видеть во сне, как на дворе залаяла собака и кто-то осторожно постучал в окно ее избушки. Стук повторился, Настя проснулась.

— Кто это?

Знакомый голос за окном:

— Настюша!

У Насти захолонуло на сердце: неужели… не почудилось ли?

— Я, Настюша, открывай!

Настя, как была в одной сорочке, метнулась к двери, рванула крючок. Егор с винтовкой в руке, пригибаясь, шагнул в избу, брякнул о порог шашкой…

— Гоша-а!..

— Ну чего же плакать-то, — радостно и растерянно бормотал Егор, крепко прижимая к себе Настю, стараясь ее успокоить. — Я, слава богу, живой и здоровый и снова с тобой. Добудь-ка лучше огня, а я разденусь, сапоги сброшу, промочил ноги-то… Ну, как Егорушка?

— Спит… набегался за день-то…

Настя зажгла лампу, накинула на себя юбку, принялась ставить самовар. Она поминутно забывала о том, что делала, глядела на Егора заплаканными, сияющими глазами:

— Господи, да неужто я не сплю?..

А Егор, сняв сапоги, кинул под порог мокрые портянки и, неслышно ступая босыми ногами, подошел к спящему сыну. Мальчик спал на двух широких, вместе сдвинутых скамьях, укрытый стеганым ватным одеялом. Раскинув руки, он чему-то улыбался во сне, сладко посапывал носом.

— Вырос-то какой без меня. — Егор наклонился и неумело, неловко поцеловал пухлую ручонку сына, оглянулся на Настю. Потом они долго сидели обнявшись. Коптила лампа, на улице поднялся ветер, стучался в окошки, в стены, возле печки сердито клокотал самовар, но они ничего этого не замечали.

Чаевали уже чуть ли не под самое утро. Услыхав, что Егор приехал не насовсем, что ему снова надо отправляться на войну, да еще на какую-то неслыханную: свои на своих идут, — Настя, все это время не сводившая с Егора счастливых глаз, потемнела, зачужала лицом.

— Воевать? Опять? — переспросила она, отодвигаясь от Егора. — До каких же это пор?

— Настюша, — начал было Егор.

— Нет уж, хватит! — крикнула она, не слушая его. — Не пущу больше! Пусть другие повоюют с твое, да у каких жен, детей нету!..

— Да это же наша власть-то теперь, Настюша, советская, народная. — Егор вкладывал в слова и в голос всю свою душу, всю горячую веру в новую жизнь, — вить мы только при ней и свет-то увидим, заживем по-человечески. Нам с тобой за нее и руками и ногами ухватиться надо, все ради нее положить… кто за нее воевать будет, как не мы? Вить не Шакалы же, им-то нужна советская власть, как черту монастырь.

— Извелася я у этих Шакалов, — со стоном проговорила Настя, — места в душе нет живого… Лучше в петлю, чем так дольше жить! — и, припав головой к краю стола, зарыдала.

Егор и сам чуть не заплакал. Долго сидел молча, пришибленный, подавленный ее отчаянием. Наконец, когда Настя поутихла немного, снова заговорил.

— Не оставлю тебя здесь больше, — сказал он, — ишо как сюда ехал, все досконально обдумал: поробила на Саввичей — хватит! Моя ты, и сын мой, — значит, при мне вы и должны находиться. Увезу тебя в Верхние Ключи, в избушку нашу старую, к маме. Я ведь, Настюша, теперь уже не тот Егорка, которого атаман запродал в работники, не-ет, уж с большими за одним столом обедаю… Будете все вместе жить, меня дожидать, теперь-то уж недолго, какой-нибудь месяц, от силы — два. Прогоним Семенова — и по домам, заживем с тобой по-настоящему… А ежели отбирать тебя заявятся, — Егор скрипнул зубами и так сжал кулак, что пальцы побелели в суставах, — я их так шугану, что до дому не очухаются и дорогу к нам позабудут.