Рихард Дюбель - Хранители Кодекса Люцифера

– Хорошо.

Это формальное начало заставило Агнесс окончательно сорваться и полететь в пропасть почти не управляемой паники. Похоже, какая-то часть ее до сих пор надеялась, что все окажется фарсом, а на самом деле она должна была понять, что жизнь брата, будущее детей и ее самой зависят от решения, к которому придут судебные заседатели, и от приговора, вынесенного неприметным мужчиной за столом. Перо секретаря суда зацарапало по бумаге.

– Далее я спрашиваю вас о том, в надлежащем ли порядке созван этот суд.

– Хорошо.

– Далее я спрашиваю вас о том, дозволено ли мне будет вставать во время заседания, если перед окнами будут проносить святые дары, дозволено ли мне будет успокаивать возникающий шум или непокорность с помощью приставов и дозволено ли мне будет передавать судейский жезл судебному приставу, если ведение заседания будет мне запрещено.

– Будет дозволено.

Судебный пристав коротко поклонился и снял пояс. Он положил собственный меч рядом со сверкающим клинком судьи, разумеется не вынимая его из ножен. Размеренные движения и абсолютно бесстрастное выяснение церемониальных вопросов подействовали на Агнесс сильнее, чем это сделал бы любой полный ненависти крик. Ни судья, ни судебный пристав, ни судебные заседатели не обращали на нее ни малейшего внимания. И хотя сейчас решалась судьба Агнесс, судьба ее близких, для них это не имело никакого значения. Скрип пера секретаря заседания терзал ее уши. Судья не торопился, давая возможность писарю поспевать за ним. Агнесс страстно хотелось закричать, чтобы разорвать гнетущую тишину. Внезапно она услышала зевок и увидела, что под судейским столом привязана собака. Она смутно вспомнила, как слышала, что некоторые процессы предпочитали не вести на глазах у общественности. Чтобы обеспечить присутствие предписанной правилами общественности, в зал судебного заседания приводили собаку, которая – хотя и принадлежала чаще всего судье или одному из судебных заседателей – символизировала одну из бесчисленных бездомных собак, а следовательно, городскую жизнь. Агнесс ожидала, что после открытия процесса в зал войдут любопытствующие, но теперь поняла, что этого не случится. Ее падение в пропасть ускорилось. Она подсознательно надеялась, что здесь будут присутствовать друзья и деловые партнеры, которые в случае сомнения выступили бы в ее и Андрея защиту.

– Далее я спрашиваю, находятся ли вещественные доказательства вины ответчика в зале.

Два вооруженных стража внесли в помещение сундук, поставили его на пол перед судейским столом и открыли его. Агнесс увидела обложки фолиантов – там лежали конторские книги.

– Находятся.

– Все ли мы осознаем тот факт, что правосудие в основе своей – это часть божественного творения и поэтому не может вершиться дискуссией сторон, а только данным судом?

– Мы осознаем это. – В хоре мужских голосов нельзя было услышать даже намек на нерешительность.

– Итак, мы начинаем предварительное дознание, цель которого – выслушать обвинение и свидетелей. – Судья сел. Судебные заседатели последовали его примеру. Агнесс охватила дрожь. Судебный пристав стал в центре зала и выкрикнул: «Кто хочет предъявить жалобу, тот может начинать!»

После короткой паузы вошел Владислав фон Штернберг. В руке он держал веревку, конец которой был привязан к бедру мужчины, одетого в одну рубашку и грязные панталоны. Руки осужденного были связаны за спиной. Он шел, опустив голову, волосы падали ему на лицо, но Агнесс узнала бы Андрея в любом состоянии. От унизительности, с которой ее брата приволокли, словно теленка к мяснику, в зал судебного заседания, ее глаза наполнились слезами. Однако когда Агнесс увидела, что тащилось за ним на веревке, она невольно зарычала. Один из охранников бросил на нее неодобрительный взгляд. Андрей поднял голову и посмотрел на Агнесс. Он был бледен и растрепан, один глаз у него заплыл и почти закрылся, в брови над ним виднелся кровоточащий, небрежно обработанный порез. На щеке красовалась сине-желтая набухшая ссадина. Слезы потекли по щекам Агнесс. Андрей покачал головой и коротко улыбнулся, однако это привело лишь к тому, что поток ее слез усилился. В этот момент она отчаянно жалела, что не может броситься на колени перед судьей и закричать: «Это я во всем виновата, осудите меня, но пощадите моего брата!» Но она не могла так поступить: ответственность за детей не позволяла ей этого сделать. Сердце ее сжалось от боли.

Владислав фонт Штернберг указал на Андрея, затем на принадлежащий Киприану плащ, стянутый веревкой подобно тому, как стягивают шею осужденного. Не возникало никаких сомнений в том, что Себастьян присвоил его и предоставил: в распоряжение суду; никто ни разу не просил ее предоставить вещи Киприана.

– Я хотел бы выдвинуть жалобу против этого человека, Андрея фон Лангенфеля, а также против Киприана Хлесля, племянника сосланного Мельхиора Хлесля. Киприан Хлесль считается умершим, поэтому я прошу, судить его post humum. [39]

Судья кивнул. Агнесс пристально смотрела на старый плащ. Ее не отпускало ощущение, что она чувствует запах Киприана, исходящий от одежды, и это разрывало ей сердце, как будто она узнала о его смерти всего несколько минут назад.

– Как звучит ваше обвинение? – спросил судебный пристав.

Агнесс не ожидала ничего иного, но, тем не менее, ответ поразил ее, как удар в живот.

– Государственная измена.

Так, значит, он ублюдок. Хуже, чем ублюдок, иначе бы он по крайней мере знал свою мать. Вацлав же не знал ни отца, ни матери. Андрей фон Лангенфель забрал его из сиротского приюта и принес в семью, к которой он не имел никакого отношения. Никто из людей, которых он теперь вынужден был называть своей семьей, очевидно, нисколько не волновался о нем как о личности.

Или, может, кто-то все-таки постарался узнать, кем была женщина, родившая его? Она наверняка могла быть жива, когда Андрей принял его как собственного сына. Спросил ли он ее мнения на этот счет? Принял ли он меры, чтобы вытащить ее из нужды, в которой она, без сомнения, прозябала, если согласилась отдать своего ребенка в сиротский приют? Наверное, это был бы хороший поступок – вернуть ребенка матери, а матери – ребенка? Но Андрей видел только самого себя, и свою скорбь, и надежду на то, что маленький ребенок, вероятно, поможет ему преодолеть эту скорбь.

Вацлав фон Лангенфель – живая проекция желаний других людей!

Однако он знал, что был несправедлив. Его мать вряд ли оставила свой адрес в сиротском приюте, даже если и не бросила жалобно пищащий сверток просто перед первой попавшейся церковью. Похоже, вся эта ситуация свидетельствовала о том, что Андрей спас ему жизнь и что он, Вацлав, таинственным образом стал спутником Андрея и Хлеслей, всегда доброжелательных, заботливых и готовых помочь. Никто из них не хотел причинять ему боль.