Кристиан Комбаз - Властелин Урании

Ему более всего прочего не терпелось испробовать на мне тот самый порошок из спорыньи, который он десять лет назад изготовил для моего хозяина, а тот тщетно пытался применить его как средство против кровотечения моей матери.

К тому же мой дух не давал ему покоя с тех пор, как он повстречал в Виттенберге итальянца, мастера в искусстве запоминать, который станет потом известен всей Европе под именем Джордано Бруно. Мое уродство Геллиус считал свидетельством греховности. Он был столь озабочен постоянными мыслями о грехе, что совсем спятил. Страсть к искоренению порока в сердцах ближних терзала его нощно и денно. Но подозревая в каждом тайную скверну, он в конце-концов сам начал внушать окружающим те же подозрения, так что большинство учеников, обитавших в Ураниборгском дворце, считали его лжецом, похабником, содомитом. Изучая мое строение, он аж облизывался, щупая зад моего брата, хотя мяса в нем было не больше, чем у козленка.

Никто не любил Геллиуса. Мадам Кирстен наперекор мнению супруга стремилась уберечь своего юного сына Тюге от его влияния и даже присутствия. И хотя он был не лишен привлекательности, его ладный костяк, создание милосердного архитектора, обеспечил ему широкие плечи, отменную посадку головы, плоский живот, люди сторонились его желто-зеленых глаз, рыжей бороды, высоких и румяных скул какие бывают у норвежских моряков. К тому же я совершенно уверен, что год спустя не кто иной, как он, отравил Элиаса Ольсена.

Зрение у Геллиуса было еще хуже моего. Он не обходился без стеклянной лупы, занимаясь алхимическими опытами – Сеньор называл сию науку «земной астрономией», составлял смеси ртути, серы и свинца, золота, сурьмяного королька, ему одному дано было преуспеть в этом, хотя сам он и страшился последствий такой удачи. Результат они оценивали вместе, защищая глаза тюлем, с его внутренней стороны просвечивал латинский вензель «Uraniburgum», тот самый, которым вскоре станут помечать все издания, выходящие из островной типографии. По причинам, разгадать которые затруднительно, Геллиус приобрел большое влияние на нашего хозяина. Хоть господин Браге сомневался в успехе этого замысла, он, без сомнения, позволил бы ему отделить меня от моего брата, иными словами, убить, но тут выручил присущий мне дар преступать пределы дозволенного: я дерзко подмешал к шутке угрозу вечного проклятия.

– Ваш брат, лишенный жизни при вашем рождении, никогда не одобрит вас, если вы пожелаете умертвить моего брата, – сказал я Сеньору.

Обескураженный, он застыл, отставил свою оловянную кружку, локтем оттолкнул слугу, когда тот попробовал было ее наполнить, и вопросил тем протяжным, торжественным голосом, который он с изнурительным усилием умудрялся извлечь из своей груди в случаях, когда обстоятельства казались слишком серьезными, чтобы гундосить:

– Мой брат? Откуда ты узнал о моем брате? Кто тебе сказал, что мое рождение совпало с его смертью?

– Вы сочинили поэму, чтобы почтить его память, – отвечал я. – Свидетельство этого, оставленное вами в типографии, попалось мне на глаза. Но если бы я не вспомнил об этом, сейчас он сам нашептал бы мне ваши строфы, дабы убедить вас сохранить мне жизнь, которую вы некогда мне даровали.

– Да кто же собирается отнять твою жизнь?

Я указал на своего хирурга, стараясь не встречаться с ним глазами.

– Геллиус Сасцеридес, безусловно, сделает это, если попытается отделить меня от брата. Благодаря этому двойнику, которого вы зовете летучей мышью, я сам во сне пролетаю по ночному небу, чтобы узнать повесть свершившихся судеб.

Он рявкнул на музыкантов, и те умолкли. Теперь тишину нарушали только плеск фонтана, звяканье подносов да шум, что доносился из кухни.

– Говори, – сказал он. – Мне не терпится узнать, что случится со мной завтра.

Я глянул на его сестру, в тот день я увидел ее впервые. Низкорослая, полноватая, София зато была приятна лицом, за ее обширным лбом скрывался тонкий, проницательный ум, отмеченный веселостью, которой не смог пригасить даже траур по мужу. Она-то и пришла мне на помощь. Мой недуг внушил ей сострадание. И мои дерзкие слова ей понравились. Хирургические замыслы Геллиуса она считала безумием. К тому же, как она заявила, у него не остается времени заняться их осуществлением, ведь королева призывает его к себе в Кронборг.

Потом она приказала налить мне пива в кубок, который я тотчас осушил, и положить на мою циновку лимонную дольку, запеченную в меду. А когда в ее честь давали обед, еще добавила, что ее очень обяжут, если станут обходиться со мной мягко. На остров она прибыла утром, сойдя на берег в сопровождении служанки, маленького сына, черного пса по кличке Турок, двух лакеев с гнедыми конями – они их вели в поводу за кольца, продетые в нос, – француженки-белошвейки и садовника, так как она выращивала растения во все времена года, прикрывая их от мороза стеклянными рамами, которые возили за ней повсюду.

А вот что до жены Сеньора, выглядевшей страшно неестественно в шляпке, из-под которой выбивались ее белобрысые пряди, в прикрывающей грудь прямой пелерине с черными полосками и пышными рукавами, – так вот она, больше смахивала на Бенте Нильсон, когда та по утрам, сидя на табурете и глядя на проходивших мимо поденщиков, только что отведавших ее пивной похлебки, еще так недавно ворчала на меня: «Иисусе милосердный, какой же ты грязнуля!»

Урожденная Кирстен Йоргенсдаттер, супруга Тихо Браге, по происхождению совсем не была ему ровней. У нас таких простолюдинок, проводящих жизнь при знатных господах, зовут «слайфред», и даже если над их детьми, согласно датским законам, не тяготеет позорное клеймо незаконнорожденных, двусмысленность их положения тяжким бременем ложится на плечи. Нижняя губа Кирстен уныло отвисала на ее массивный подбородок. Робкая, усердная, она ничего так не; любила, как игру на виоле, пение и церковные хоры. Она не спускала глаз с самого высокого из музыкантов, который торчал перед ней, словно заводная игрушечная цапля, ожидая, чтобы Сеньор подал знак и механизм привели в движение.

Однако сейчас хозяин дома хотел слушать не музыку, а меня.

– Подойди, – приказал он.

Я сделал шаг вперед и отвесил поклон всем присутствующим. Енс Енсен Венсосиль, новый пастор церкви Святого Ибба, был на этом обеде в числе приглашенных, еще за столом сидели один дворянин из города Роскилле, где за Сеньором числилось несколько должностей и откуда он получал значительный доход, немецкий астроном, совершенствовавшийся в своем ремесле при гессеннском ландграфе, английский торговец Филд, который назавтра подарил мне живую сороку, и первенец Господина, юный Тюге, чьи голубые глаза вечно взирали на меня с ужасом, который называют священным, ибо в страдании ближнего ему виделись черты Христа.