Юрий Трусов - Хаджибей (Книга 1. Падение Хаджибея и Книга 2. Утро Одессы)

Видя, что в Одессе, по воле ее градостроителя и коменданта, продолжаются злоупотребления, 5 мая 1796 года он написал смелое письмо брату всемогущего фаворита императрицы, своему зятю Николаю Александровичу Зубову, рассчитывая, что содержание письма станет известным Платону Зубову и самой Екатерине II. В каждом слове его — тревога, глубокое душевное страдание за обиды, чинимые русской армии и флоту. Вот оно:

«Время проходит, люди мрут, суда гниют. Князь Платон Александрович (Платон Александрович Зубов) . знает, сколько ныне в лом и пред сим было против прежнего. Найдет, что оба уменьшились, а у турков флоты возросли, многочисленнее и несказанно исправнее наших.

Не без военных видов...

У Осипа Михайловича при мне умирает против прежнего 1/4 доля, другой месяц будет умирать 1/8 доля, а третий и 16-я. Киселеву (комендант Одессы) я послал паспорт: под Очаковом он из Астраханского гренадерского полку уморил в 2 месяца 700. Зато от князя Григория Александровича (Григорий Александрович Потемкин) был лишен полку. Вот все его достоинство! Чего ради я его никогда не хочу у себя иметь» (Суворов. Документы, т. III)

Однако все усилия Суворова оздоровить обстановку в одесском гарнизоне сильно тормозились. А сам градостроитель по-прежнему был неуязвим. Лишь только через несколько месяцев, когда 6 ноября 1796 года умерла Екатерина II, над ним, как, впрочем, и над всеми ее вельможами, нависли грозовые тучи. Новый самодержец Павел I ненавидел всех любимцев своей матери, и с его восшествием на престол многие из них ушли в отставку (Де Рибас был отстранен от должности в начале 1797 года и уехал в Петербург, где умер в декабре 1800 года) .

Суворову было еще труднее ужиться с самодуром императором Павлом, чем с его матушкой Екатериной II. Гениальный полководец не мог не восстать против опруссачивания русской армии, за что и был отправлен в ссылку. Но уже через год император должен был снова вернуть его в ряды армии, и Александр Васильевич увенчал свою долгую славную жизнь бессмертным походом русских по снежным Альпийским вершинам.

Кондрату Хурделице мало что было ведомо о переменах, происшедших в Одессе. Седьмой урожай он уже снял с Маринкой и Селимом, который жил при них, как брат родной. Забот у Хурделицы все прибавлялось. Теперь более всего его волновало желание как можно скорее достать документы на владение домом-усадьбой и землей, которую он обрабатывал. Такими грамотами обзавестись ему советовали и Лука, и Аспориди, и Чухрай.

— Бумага на землевладение и дом твой — важное дело. Без них у тебя прав никаких нет на то, что собственным трудом создал, — поучал его Лука.

Кондрат и сам понимал это. Но достать такие грамоты можно было только за большие деньги. Нужно было взятку дать чиновнику. Так говорили сведущие люди. Не выдать документы на поселение чиновники ему не могли, так как он, по паспорту купец-молдаванин, имел известные в том отношении привилегии. Но землю ему могли дать не там, где он уже жил, а подале где-нибудь, совсем в других местах. Деньги, которые ему подарил в свое время Зюзин, он уже успел потратить. Больше на помощь Василия Кондрат не мог рассчитывать: Зюзин был переведен в полк, который стоял на финской границе. Об этом Кондрат узнал из письма, оставленного Василием для него у Аспориди.

Надо было торопиться. В безымянной балке постепенно стали появляться новые поселенцы. Неровен час, и весь Лебяжий хутор, где жил Хурделица, со всеми окрестными землями мог быть неожиданно приписан какому-нибудь помещику в вечную собственность. Тогда, в лучшем случае, Кондрату пришлось бы платить пану аренду, а в худшем — стать его крепостным либо уходить, куда глаза глядят.

Эти тревожные мысли Хурделица старательно скрывал от жены. Ему не хотелось огорчать Маринку. Ей и так доставалось: уход за скотиной, тяжелая работа в поле, по хозяйству. Да и за маленьким Иванком надо присмотреть. Мальчик унаследовал от родителей крепкое здоровье, сообразительность и трудолюбие. Без помощи отца в шесть лет он уже вскакивал на лошадь и, вцепившись в гриву, с гиканьем гнал ее к заводи на водопой. Вместе с Селимом он пас скотину, помогал матери копать огород, ухаживал за деревьями. Кондрат, поглаживая светловолосую головку сына, часто задумывался: мальчик растет, надо все сделать для его счастья.

Безоблачные дни ранней осени принесли Кондрату много радостных надежд. Он выгодно продал зерно своего урожая. Если дело пойдет так и дальше, то на будущий год кончатся все его тревоги. Он соберет достаточно денег, чтобы заплатить нужный «хабар» чиновникам, и на веки вечные он и его сын, будут иметь все права на усадьбу, на обрабатываемую ими землю.

Ясным и солнечным было утро, когда Кондрат чинил вместе с Иванком старый невод, готовясь к вечерней ры­балке. Неподалеку, в летнем курене, Маринка готовила обед. Вдруг раздался цокот копыт, и в воротах появился Селим. Кондрат только что послал его в слободу раздобыть у переселенцев веревок для невода, поэтому был удивлен столь скорым его возвращением. Селим почему-то не вошел во двор, а остановился в воротах и, приложив в знак молчания палец к губам, позвал к себе Хурделицу. Когда Кондрат подошел к нему, татарин тихо сказал:

— Плохой, очень плохой человек! Ты его нагайкой бил — помнишь? Он теперь начальником большим. С двумя джигитами из Безымянной сюда едет. Скоро будет.

Кондрат ничего не ответил побратиму. От известия Селима у него на миг остановилось дыхание. Показалось, будто голубое небо закрыла низкая черная туча.

Незваные гости — трое всадников — не замедлили подъехать к усадьбе. В тучном есауле Хурделица не сразу узнал Супа — так раздобрел он на офицерских харчах! Малинового сукна щеголеватая венгерка, украшенная серебряными шнурками, туго обхватывала его полное тело. Розовощекое лицо Григория еще больше округлилось и казалось бы добродушным, если б не острый блеск маленьких злых глазок. Левую бровь его пересекал тонкий рубец. «Видно, отметина от нагайки моей», — подумал Кондрат.

С Григорием было еще два казака, одетых в зеленые кафтаны.

Гости спешились у ворот и, взяв лошадей под уздцы, вошли во двор усадьбы.

— Так вот каков молдаван здесь живет! Принимай гостей, Кондратко! Мы дюже проголодались с дороги, — сказал, подойдя к Хурделице, Суп и небрежно, словно хозяин слуге, бросил ему поводья своей лошади.

Кондрату не понравился нарочито-спокойный тон его голоса Он насторожился. Видно, Суп не забыл, не простил обиды, а лишь сдерживает до поры, до времени свою ненависть, чтобы лучше отомстить. Сам-то он Кондрат не страшился Супа. Но теперь у него семья, Маринка, сын. Он боялся только за них.