Дмитрий Петровский - Повесть о полках Богунском и Таращанском

И разом полетели на землю под его кулачищами трое стрельцов, и три винтовки очутились в руках присужденных к смерти; быстро разрезал Калинин захваченной саблей веревки на своих мужественных товарищах.

Порубив конвоиров, вскочили они, голые, на коней, брошенных коноводом.

Не успели они выехать из города и не успели за ними открыть погоню враги, а уже навстречу им мчался сам батько… Добрался-таки до него Лихо!

Шел он, прорвавшись через мост у Рогачева сабельным боем, в неистовом азарте. Никогда не видел Калинин своего батька страшнее, чем в тот час. Весь черен он был, и, казалось, весь он состоял из гнева и непоколебимой, огненной мести. Когда завидел он скачущих к ним трех голых всадников, то сорвал на ходу с себя бурку и, съехавшись с Калининым, крикнул, обнимая его и покрывая буркой его наготу:

— Молодец, сынку! Ничего, що голый, добре, що живый. А що побытый, то горя мало! Бувае, всяко бувае. Вертаймось, дамо гадам чосу!

И действительно дал врагам батько «чосу». Никого не пощадил он в Рогачеве; кто только попался там в петлюровском военном обмундировании, всех изрубил.

Был майский теплый день. Солнце ласково и тепло поглаживало таращанцев, с беспечностью привычных победителей идущих в бой.

Вон промчались тачанки с любимыми батькиными пушками «гочкис». Это означало, что где-то неподалеку разгорается сражение.

Пыль от унесшихся вперед эскадрона и батареи еще светилась в солнечных лучах.

Трудно было догадаться, что вышедший на крыльцо медлительный, суровый старик в белой вышитой рубахе, под поясок, и есть командир, только что пустивший с такой стремительностью в бой эскадрон и легкую артиллерию.

К крыльцу, на котором он стоял, подводили буланую лошадь, кокетливо гарцующую на узде.

— Смирно! Стоять! — крикнул батько не то на своего коня, не то на проходившую колонну пехоты. Но и лошадь и колонна остановились, услышав батькино повеление.

Ординарец набросил бурку ему на плечи.

Батько вскочил в седло и махнул рукой:

— За мной — аллюр!

В то время как батько выезжал на позицию, стоявший у крыльца его квартиры эскадронный Лоев, только что прибывший из киевского лазарета и не решившийся даже поздороваться с батьком и отрапортовать ему о своем возвращении в строй, вдруг сорвал с себя фуражку с малиновым околышем и скомкал ее, как будто она была виновницей беды. Бросил ее и крикнул:

— Филя, коня!

— Так откеда ж я тебе его, ваше конское сословие, представлю? — спросил озорно Филя.

— С папашиной конюшни. Что ни на есть первейшего коня, говорят тебе, даешь!

— Ты что, пьян или прикидываешься?.Или тебя черною болестью сконтузило, что ты не выдерживаешь дисциплину? — отвечал эскадронному Лоеву, рассердившись, Филя.

— Как есть угадал про черную болезнь. И ты ж ею заболеешь, как я тебе скажу, какое нас постигло горе!

Это так было сказано, что Филя, покосившись на Лоева, вдруг почувствовал каким-то инстинктом, свойственным всем преданным существам, что дело касается самого батька. Филя нагнулся, поднял с земли измятую фуражку Лоева и напялил ему на голову, приговаривая:

— Да какое же горе? Не для папаши ли какая не-счастия?

— Как есть для него, — вымолвил Лоев и повторил еще настойчивее и взволнованнее: — Филя! Коня!.. Не должен отец погибнуть в сражении сегодняшнего дня, не узнавши своего горя. А должен он за него помститься и безвинную кровь залить вражеской кровью на поле сражения от своей руки.

Так говорил эскадронный Лоев, подтягивая вместе с Филей широкие подпруги и садясь на второго батькового, в белых яблоках, коня — Орла, самого любимого его коня, ходившего под ним еще с первых боев за Стародуб и Городню.

— Да ты толком, Степан! Не бросай ты меня без понятия, посовестись, скажи, ведь я тебе под свою голову командирского коня отдаю. Не дурачь ты меня дурными словами!

— Горя не скажешь и умными словами, и не могу я тебе — и никому другому — первому открыться: первое мое слово должно быть — ему!

— Вот тебе, напасть ты лихая! — чесал затылок Филя. — Погоди ж, и я за тобою зараз, рысью марш! При таком обстоятельстве — что нам штаб и что нам кватера!

И Филька вскочил на неоседланного Фонтана, или Фонтала, как он сам называл своего коня, и «учепився за хвист» Лоеву, уже вылетевшему на Орле за околицу.

Лоев скакал вдогонку за развевающейся буркой разгоряченного сражением старика. Батько увлекся преследованием и сам уже не замечал того, что отбился от своего эскадрона.

Но вдруг галичане, разом обернувшись и подняв шашки над головами, бросились на одинокого преследователя.

Да не тут-то было! Лоев и Филя, откуда ни возьмись, ударили всадников сбоку и, сбив их неожиданным ударом с коней, порубили всех пятерых, повернувшихся было на Боженко…

Старик стоял и сопел. Он молча и с видимым удовольствием глядел, как деловито сострунивали его защитники вражеских коней и нагружали их амуницией, как спаренные Орел и Фонтан грызанули друг друга по привычке и Филя крикнул им обычное:

— Эй, не жеребись, холера, стоять!

Старик глядел исподлобья на Лоева, и странное недовольство вдруг вскипело в нем, казалось бы — без особых веских причин.

— Ты что ж, откуда здесь? А? В строй без спроса затесался? Почему на моем Орле?.. Филя, а тебе кто раз решил, чертова банка, в бой являться? Кватеру и имущество штабное ты на кого оставил, яловый корень?

Батько ворчал сгоряча, не давая себе отчета в том, что только особые обстоятельства могли заставить эскадронного Лоева оседлать Орла, а Филю — бросить штаб и явиться на Фонтане на поле сражения.

— Разрешите доложить, товарищ комбриг, не при здешнем полевом положении, в чем перед вами я есть виноват!

— Как такое — не при здешнем положении? — вскипел батько. — А ты не знаешь, батькин ты сын, что мы завсегда при боевом положении? Какие могут быть препятствия, когда командир спрашивает бойца!.. Стой!.. — вдруг осадил коня батько и, оглядевшись по сторонам, достал бинокль.

В бинокль батько различил с пригорка, что в поле вышла иг залегла пехота; кавалерии уже не было видно, лишь артиллерия, скрывшись у леска, вела ожесточенную пристрелку через лес.

За лесом был неприятель — галицийская бригада Овчаренко, недавно перешедшая на сторону красных и вскоре изменившая.

Это был обычный прием трусливого неприятеля, пользовавшегося тем, что красные войска не уничтожали пленных, и засылавшего под видом пленных и переходящих на сторону красных частей свои бандитские шайки.