Дмитрий Петровский - Повесть о полках Богунском и Таращанском

То же было и с бригадою галичан, которую батько сейчас решил уничтожить в стремительном преследовании.

Но, видно, галичане имели заранее рассчитанный план ухода: несмотря на быстроту и силу удара таращанцев, в течение четырех часов боя неприятель не был еще сломлен и защищался с тем большим ожесточением, с чем большим напором вел преследование Боженко.

И, поняв это, Боженко тут же позабыл о своем гневе на Лоева и Фильку за самочинный вывод из конюшни его коней и, бросив распекать их, давал своим спутникам спешные задания:

— Ты, эскадронный, смотайся мне за лесок и поймай за хвост эскадрон. Да возьми с собой двух запасных коней, сгодятся, бо там беспременно в решето попадешь. Скажи Калинину, чтобы сделал «восемь» — понял? — «восемь» и вышел мне петлею обратно до вечера. Да хай рубит ту стерву в капусту и иначе не возвращается, бо я сам с него сделаю капусту. А ты, Филя, от мово имени скачи к Хомиченко да скажи ему, чертову сыну, чтоб ураганный огонь давал из четырех, как из двенадцати, это тебе не позиция, а бой! А я, скажи ему, самолично поведу полки на ту стерву и штык ей в глотку загоню. Тут не иначе как сам Петлюра с Шепелем или Тютюнником свой ответ на генеральное сражение дают. Ты что ж стоишь? Смерти ждешь?

— Есть — дать бой окончательный и победный! отвечал Лоев.

И всадники разлетелись в разные стороны,

Так называемая «восьмерка», о которой говорил Боженко Лоеву, представляла собой обычный и излюбленный кавалерийский прием в боевой дивизии Щорса. Кавалеристы развернутой лавой бросались на неприятеля, смыкали затем крылья лавы журавлем, прорываясь, про-рубываясь узкой щелью в тыл, опять раскидывали лаву, вновь завязывали неприятеля в мешок кольцевого охвата, уже в тылу, вырубали все, что было можно, и возвращались назад новым, непройденным путем, нанося неожиданные фланговые удары и удары в тыл.

За эскадроном в таком рейде шли и тачанки с пулеметами и пушками «гочкис».

Калинин был отважный и умелый рейдист, находчивый в любых условиях, опытный и самостоятельный командир из старых кавалеристов. Многому научившись у замечательного тактика Боженко, употреблявшего в сражении испытанные партизанские способы — «хитро-щи», как называл их сам батько, Калинин, однако, подчас позволял себе и самостоятельное решение боевой задачи.

И когда батько посылал эскадронного Лоева вдогонку зарвавшемуся с кавалерией Калинину, он хотел на этот раз предостеречь его от рискованного решения задачи, так как хотел здесь решить ее сам.

При той быстроте соображения, которою обладал этот медлительный и важный с виду старик, можно было не сомневаться, что ой уже разглядел всю обстановку и правильно рассчитал ее.

Вышедшая из рейда кавалерия, вынесшая полное представление о состоянии сил противника, нужна была батьку для защиты флангов пехоты от обхода, так как батько решил вести пехоту «с гвалтом», на «ура» — в штыки. Батьку не терпелось сегодня же раздавить изменившую гадину и уничтожить предателей дотла. Больше всего на свете ненавидел батько предателей.

Лоев нашел Калинина выходящим из рейда. Батько был прав, когда посоветовал ему взять двух коней. Не только кони, но и сам Лоев был подранен при переходе холмистой местности, что лежала за волынским лесом. А Калинин уже ушел за холмы.

— Крути «восемь» и выкручивайся полным аллюром до папаши! Да дорубай все на полном ходу в капусту, приказал батько! Сам повел пехоту с гвалтом в штыки!

— Гей! Кидай барахло — гарбы, возы — выручай папашу! — скомандовал Калинин.

И вовремя вырвалась кавалерия из рейда на помощь грудью вклинившемуся между двумя петлюровскими дивизиями Боженко.

Батько уже развернул свой полк и отбивался артиллерией на картечь от обложивших его на этот раз петлюровцев и галичан.

Как выяснилось потом, весь план боя, с расчетом на втягиванье в него неистового старика, «красного генерала в лаптях», был разработан французским штабом, созданным интервентами при Петлюре.

И штаб, и планы, и даже французы были взяты в плен и доставлены во взятый Изяславль.

Батько только к ночи, доконав и разбив неприятеля, обосновался на новой штаб-квартире, усталый, но довольный победой.

Филька раскупорил бутылку французского коньячку, добытого в штабе. Батько понюхал его, повертел, посмотрел на непонятную этикетку и, приставив к губам, опорожнил, крякнул и, вытерши рукавом губы, закусил черным хлебом с салом.

— Давай-ка, Филя, чаюхи! Да позови мне эскадронных.

Батько занял Шепетовку и Изяславль одною кавалерией, пехота еще подходила.

— Лоева потребуется, папаша? Страсть человек говорить с вами хочет.

— Лоева? — поднял брови старик и вдруг будто стал озабочен. — Позвать, говорю! А про Орла ты мне доложь: для чего с конюшни выводил? Га?

Филя смутился:

— Такое вышло дело, товарищ комбриг: вроде как напужал он меня…

— Кто? Орел тебя напужал?.. Ну, зови! — сказал Боженко и, откусив кончик сигары, закурил. А когда Филя вышел, батько, достав из глубокого кармана френча фотографию, стал ее рассматривать. Улыбка шевельнулась было где-то в бороде, но тотчас же погасла. Какая-то внезапная озабоченность омрачила лицо; нежно погладив карточку ладонью, как бы стирая пыль, батько спрятал ее обратно и, бросив с досадой сигару, набил трубочку и энергично задымил, скрывшись за дымом, как во время сражения.

Вошел Калинин и с ним четверо эскадронных, позади всех Лоев с перевязанной рукой. Батько отыскал его глазами и, махнув рукой вошедшим, этим жестом приглашая садиться, обратился к Лоеву:

— По какой такой причине, голубь мой, выводил ты моего Орла с конюшни? И в чем было положение, про которое ты мне сумлевался доложить на поле боя? Да говори прямо, не виляй! А то я, тово, рассержусь, хоть и имеешь ты сегодня, скажем, передо мной геройскую заслугу.

Лоев стоял потупясь.

— На людях, батько, и то страшно сказать.

— Да ты не ври, говори! — заволновался Боженко, как бы почувствовав что-то недоброе за этим упорством.

— Мамаша твоя дорогая умерла, не серчай, отец, за горькую весть, — вдруг произнес эскадронный, и слеза блеснула в его рыжих ресницах.

— Как такое? Что ты мелешь?

Батько вскочил, и лицо его перекосилось от боли.

Все, кто был в комнате, тоже встали, зазвякав оружием. Каждый понял, о чем идет речь. Любимую жену свою звал Боженко «мамашей», после того как сам заслужил у бойцов прозвище «отца». Вернее сказать, что ее прозвали так полушутя за заботливость к ним бойцы, а уж вслед за ними стал звать ее так и Боженко.

Он ждал жену в гости к себе из Киева, куда отправил ее два месяца назад из-за тяжести похода. Трудно было в этом стремительном походе выкроить время для личной жизни; она была невозможна в этой суровой боевой обстановке.