Михаил Кураев - Саамский заговор [историческое повествование]

В этой связи, конечно, тут же приходит на память судьба таких выдающихся мастеров своего дела, как товарища Агранова, члена коллегии ОГПУ, организатора знаменитых процессов двадцатых — тридцатых годов, человека, тяготевшего к творческой интеллигенции, интеллигенцией этой ценимого, а потому непременного члена всевозможных писательских компаний. А в августе 1938 года товарищ Агранов, обвиненный в контрреволюционной деятельности, был отправлен на покой, на вечный покой. Ушли на тот же покой и такие беспощадные клинки как товарищ Стромин, начальник Саратовского УНКВД, товарищ Жупахин, начальник УНКВД Вологодской области, и некоторые другие видные ученики товарища Фигатнера.

Да что и говорить, если самого товарища Ягоду, и самого товарища Ежова, и даже товарища Берия, возглавлявших Наркомвнудел, тем же манером безвременно отправили туда же… на покой…

Только перед войной за пять лет сменилось трое полководцев незримой армии!

Конечно, Иван Михайлович Михайлов не идет ни в какое сравнение ни с Жупахиным, ни с Фигатнером. С Ежовым Николаем Ивановичем Иван Михайлович сравним только что небольшим росточком и некоторой плюгавостью, а поэтому придет время, и получит он всего семь лет отдыха в лагере общего режима, но будет это только еще в 1940 году.

В каждом деле есть свои традиции, и соблюдение их — это признак культуры, основы цивилизации.

Младший же лейтенант госбезопасности Михайлов, Иван Михайлович, начальник Ловозерского РО НКВД, носил шинель, но без знаков различия, чем немного напоминал скромный наряд вождя.

Да, именно Ивану Михайловичу Михайлову, человеку в простой шинели, с подстежкой на гагачьем пуху, принадлежит заслуга раскрытия Саамского заговора, угрожавшего стране отторжением, потерей территории от Кольского полуострова до Урала включительно.

А может ли быть преступление большим, чем расхищение отечества, собранного предками по крохам и по частицам, скрепленным слезами, потом и кровью. Большего преступления быть не может, но статья 58-2 предусматривала не только крайнюю меру наказания. За захват власти «в центре или на местах», «в частности, с целью насильственно отторгнуть от Союза ССР или отдельной союзной республики какую-либо часть ее территории» статья 58-2 предусматривала «объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства Союза ССР и изгнанием из пределов Союза ССР навсегда». Таким образом, юридически подкованные заговорщики могли рассчитывать на изгнание «из пределов Союза ССР навсегда», пусть и налегке, то есть без имущества. Но среди заговорщиков юридически подкованных не оказалось.

Маму увезли на глазах Светозара, это было 20 октября 1937 года.

Светозар возвращался из школы, подходил к дому, когда увидел у крыльца эмку. Это было огромное везение, к отцу иногда приезжали на машине, и тогда можно было попроситься посидеть в машине, на шоколадного цвета кожаных сиденьях, прикоснуться к кругленьким гашеткам под приборами, напоминавшими часы, но служившими вовсе не часами. Каждый приезд к отцу машины был маленький праздник и большое везение. Светозар ускорил шаг и в это время увидел, как из дома вышел военный в портупее и с кобурой, огляделся с крыльца и что-то сказал в открытую дверь. Из дома вышла мама в беличьей шубке с узлом, завернутым в зимний платок, за ней вышли еще двое военных, тоже с пистолетами на поясе поверх шинели. «Светик!..» — оглянувшись на военных, позвала мама. Сын стоял, не двигаясь с места, пытаясь понять, куда собралась ехать мама, почему нет папы? Первый военный распахнул заднюю дверку эмки, второй слегка подтолкнул маму в спину. Мама, не почувствовав тычка, шагнула в сторону Светозара, и он понял, что она хочет что-то сказать, объяснить, и тоже двинулся к ней навстречу на непослушных ногах. Но военный почти впихнул маму в эмку. Не глядя на мальчика, военные сели в машину, жестяно, как несмазанные засовы, лязгнули захлопнувшиеся дверки. Завыл стартер, но мотор не завелся. Светик подошел к машине, но неблизко, и все равно видел маму, сидевшую между двумя военными. Она что-то им говорила, оборачивая лицо то к одному, то к другому, но они смотрели прямо перед собой и ничего ей не отвечали, словно не слышали. Стартер со скрежетом завывал и в бессилии замолкал. У шофера лопнуло терпение. Он вышел из машины, в короткой куртке, форменной фуражке и белых фетровых бурках, с шоколадным кожаным низом, в таких ходили в Мурманске только большие начальники. Шофер строго взглянул на мальчика, словно тот был помехой, достал из-под сиденья заводную ручку, вставил ее в дырочку в бампере, просунул под радиатор, ухватился двумя руками и крутанул так, что машина закачалась, словно налетела на ухабы. Крутанул раз, два, три, прислушался и, явно обозлившись, крутанул без перерыва раз семь. Неожиданно мотор взревел, да так, что Светик испугался, не сорвется ли машина с места, тогда она придавит шофера. Но тот не спеша вынул согнутую в два колена рукоятку, сдвинул на затылок фуражку, отер пот, бросил недобрый взгляд на Светозара, будто он виноват в том, что машина сразу не завелась, и сел за руль. Глухо чавкнула дверка.

Только когда машина уехала, Светик заплакал и пошел домой. На улице, несмотря на дневное время, не было ни души.

На круглом обеденном столе в столовой Светозар заметил развернутую тетрадь, свою тетрадь по истории, на чистой странице карандашом было написано: «Светик, я скоро вернусь. Суп на плите. Будь умницей. Целую. Мама».

От этих привычных слов, «скоро вернусь», страх почти исчез.

В доме были три комнаты и кухня. Одна из двух маленьких комнат именовалась «светелка», по имени обитавшего там Светозара. Вторая была кабинетом и спальней, хотя Алексей Кириллович предпочитал заниматься, раскладывая старые журналы, рукописи и книги на просторном овальном обеденном столе в большой комнате, по старой традиции именовавшейся столовой.

Светозар вошел в дом. Не раздеваясь, прошел через прихожую в столовую, заглянул в родительскую спальню и к себе, оставляя на полу горстки не спешившего таять снега.

В доме было все перевернуто вверх дном, в родительской спальне на полу оказались пустые ящики из письменного стола отца, хранившие аккуратно рассортированную переписку, рядом вываленные простыни и наволочки, из платяного шкафа прямо на пол были брошены мамины кофточки, лифчики, чулки, ночные рубашки… Даже матрац с кровати был сдернут, словно там происходила какая-то борьба. В столовой все сиденья стульев и кресла были проткнуты насквозь вместе с мягкой обивкой. Буфет стоял нараспашку, а часть столовой посуды неровными стопками возвышалась на полу.