Михаил Кураев - Саамский заговор [историческое повествование]

Все выглядело так, будто затевается охота на волков, дело обычное. Вызванных из Вороньей оленеводов немножко удивляло, что организатором этой охоты стал начальник НКВД, да и приглашали по повестке, которую им принес и раздал под расписку милиционер Анисим Балышев, а не нарочный из райисполкома, как бывало.

Трое из пяти знали только, как ставить три буквы, а двое расписались полностью, хотя корявые подписи заняли в три раза больше места, отведенного для расписки в «разносной тетради», по сути-то, завернутой в газету амбарной книге, прошнурованной и скрепленной на шнуровке сургучной печатью.

Где ж им было знать, что большой начальник решил «поднять их на воздух», так сказать, отправить на Второе небо, где живут «альм-олмынчь», те, кто земное отжил…

Оставшись наконец-то одни и обсудив между собой такой необычный вызов, саамы решили, что у начальника стало мало работы, решил поохотиться, тем более что не раз видели Михайлова с охотничьим ружьем, промышлявшего зимой, как только стало появляться солнце, полярных куропаток и даже выезжавшего за песцами.

А раз предписано взять винтовки, стало быть, охота будет на волков. Для того и полагалось испокон веку боевое оружие оленеводам, что против волка да еще в тундре с охотничьим ружьем делать нечего. Собаки, конечно, хорошо охраняют оленье стадо, но без винтовок никак нельзя, от охотничьих ружей здесь толку мало, в тундре волка из них не достанешь.

Вооружение оленеводов блистало разнообразием. Здесь можно было встретить и доставшиеся от интервентов немецкие винтовки «маузера», и английские «лебеля», и наши трехлинеечки, но не новые, «дробь-тридцатые», уже поступившие в охранные войска, а старые, образца девяносто первого года. У Курехина, к примеру, и вовсе было однозарядное изобретение американца Бердана, усовершенствованное русским инженером Горловым, из тех, что состояли на вооружении русской армии в русско-турецкую войну.

Вся компания прибыла в Ловозеро на оленях, прямо к бревенчатому бараку, половину которого занимал райотдел НКВД. Олени, разгоряченные легким бегом, шумно дышали, вскидывали головы с опиленными с одной стороны рогами, чтобы в упряжке не цеплять соседа. Олени перебирали ногами, с брезгливой гримасой мягких губ хрипло порхали, словно у них першило в горле от невысказанного неудовольствия, вот и не могли никак отхаркаться.

Прибывших вышел встречать, в меховой душегреечке без рукавов поверх гимнастерки, сам Михайлов.

Прямо на улице, не глядя прибывшим в глаза, собрал у них винтовки и передал милиционеру Анисиму Балышеву, который две винтовки повесил себе на плечи, а три взял в охапку и унес в райотдел, как дрова. Вскоре Балышев вышел снова и повел всех по коридору в конец, где за двойной дверью была небольшая комната с тремя лавками вдоль стен. Перед тем как запустить арестантов в камеру, снял у всех с пояса ножи, без которых лопарь никуда из дома не отправляется. В арестантской лавки из тяжелых плах были сделаны с умом, у них был такой наклон от стены к середине помещения, что лежать на них было невозможно. А сидеть можно было, но с некоторым усилием. Чтобы не соскользнуть с этой косой лавки, следовало или упираться ногами в пол и прижиматься спиной к стене, или сидеть, согнувшись пополам, но тогда нужно было упираться руками в колени. Вот так, полусидя, и поспать можно было. Все продумано. Рассчитывать на сознательность обитателей этого помещения не приходилось. Один придет и разляжется, остальным что ж, стоять? А так все могут пребывать здесь с каким-никаким удобством. Клеть эта была сильно прокурена. К махорочному смраду примешивался запах пота, мочи и сырой овчины. Одно окно, выходившее на улицу, было забрано двойной решеткой, второе, поменьше, над дверью, тоже зарешеченное, выходило в коридор, откуда в камеру попадало немного света от висевшей в коридоре керосиновой лампы, так что комната в короткий зимний день была погружена в полумрак.

Электростанцию, согласно плану, должны были пустить в этом году, в тридцать восьмом, и пустят, только кому она будет светить, а кому уже ничего светить не будет.

А пока свет в арестантской был тусклый, керосиновый. Народу в захолустном узилище до прибытия саамского пополнения было немного — семь человек. На покатых лавках не полежишь, да и сидеть в напряжении было утомительно, поэтому привыкшие к кочевью русские мужики побросали на пол свои овчинные шубы, кто-то угнездил под голову подшитые валенки, приготовившись к ожиданию приглашения для разбора дела.

Вновь прибывших приветствовали сдержанными шутками, дескать, как же это вас-то угораздило, небось оленей колхозных поперли, но скоро старожилы скромного узилища вернулись к прерванному разговору, к которому назначенные в повстанцы саамы, бесшумно устраиваясь на новом месте, прислушались с интересом.

На каждого из призванных к предварительному следствию у Ивана Михайловича имелись неопровержимые доказательства если не прямого участия в повстанческо-террористической саамской организации, то, по крайней мере, готовности в нее вступить и при необходимости поддержать с оружием в руках. Так сказать, «затаившиеся изменники».

Так, к примеру, саам Юрьев, Николай Иванович, 1882 года рождения, служил в английской контрразведке, что не скрывал и даже немножко этим хвастался. И сейчас, еще ни о чем не догадываясь, дремал в арестантской в ожидании предстоящей беседы. Служба у англичан ставила его среди сородичей и земляков в особенное положение, сообщала его личности и биографии международный оттенок. Вот и тужурка, которой он в летнее время пользовался, несмотря на свою крайнюю потрепанность, неоднородность двух рядов пуговиц и обширные пятна то ли от оленьего жира, пойды, то ли от тюленьей ворвани, при ближайшем рассмотрении напоминала-таки шинель английского интервента. Какому роду оружия принадлежал этот пострадавший от времени наряд, установить, конечно, можно было бы, но таких специалистов ни в Ловозере, ни на Кильдинском погосте не было.

Чтобы вообразить причастность прирожденного лопаря в качестве доверенного лица к деликатной деятельности джентльменов из английской контрразведки, требовалось какого-то рода особое вдохновение. Но младшего лейтенанта Михайлова тоже можно понять, выбор у него был, прямо скажем, невелик.

А Юрьев проживал в незабываемом 1919 году на погосте Кильдин, что южнее Мурманска километров на десять, и служил там во время англо-американо-французской интервенции почтальоном. Выполнял ли он при этом доверительные поручения иноземных контрразведчиков или нет, кто ж теперь знает.

Знали другое. В почтовой конторе, что в Коле, что на Кильдине, к письму частенько прилагалась лодка или оленья упряжка. Так что Юрьев был не совсем чтобы почтальоном, скорее, по нашим понятиям, ямщиком да лодочником при почте.