Михаил Кураев - Саамский заговор [историческое повествование]

— Контрреволюционных связей у меня с Чертковым не было. Я был связан с Чертковым совместной работой по изучению саамов, по работе в Комитете нового алфавита, так же как с сотрудниками Института народов Севера, с коллегами по работе в Мурманском окружисполкоме.

— А вы допускаете, что они могли бы при известных обстоятельствах состоять и действовать в организации диверсионной и контрреволюционной?

— Да кто же мне дал право, без всяких к тому оснований, допускать столь серьезные обвинения.

— Мы даем вам такое право.

— Но я не могу им воспользоваться. Это равносильно праву на клевету.

— А вот я допускаю, что вы просто не хотите, вернее, боитесь выдать ваших сообщников.

— Сообщники? В чем? Да, мы оба участвовали в составлении саамского букваря. Так и в этой работе у нас были разные подходы к решению коренного вопроса, какой диалект и какой алфавит брать в основу языка для букваря. Здесь мы стоим с Чертковым в разных позициях.

— Предупреждаю вас, что Чертков рассказал как о своей, так и о вашей контрреволюционной деятельности.

— Что он мог рассказать о моей контрреволюционной деятельности, если я ее не вел.

— Он показал, что вы, так же как и он, являетесь участником подпольной контрреволюционной организации и занимались шпионской и прочей подрывной деятельностью против советской власти, и ваше запирательство глупо.

Алдымов замолчал, решительно не зная, на каком языке разговаривать с человеком, от которого отлетают все слова.

Почувствовав растерянность обвиняемого, Михайлов решил его добить.

— Вы все-таки не искренни, — с грустью и сожалением произнес Михайлов. — Вы умалчиваете о подготовке по вашему заданию участником контрреволюционной группы ненцем Хантазеем убийства секретаря Ловозерского РК ВКП(б) товарища Елисеева. Намерены ли вы сказать правду?

Так, должно быть, чувствует себя человек, связанный по рукам и ногам, к которому подползла змея, объясняться с ней бессмысленно и от укусов уклониться невозможно.

Алдымов решил отвечать коротко и просто, чтобы проще было внести в протокол:

— Ничего я об этом не знаю, таких заданий я никому не давал. Считаю ваше обвинение нелепым и ни на чем не основанным.

Михайлов записал.

— Следствие вам не верит.

И эти слова были внесены в протокол, после чего три листа были протянуты подследственному для подписи.

Уже на четвертый день после ареста Алдымов, совершенно добровольно, написал и направил в Мурманское управление НКВД письмо с просьбой разрешить Глицинской Екатерине Дмитриевне, проживающей в Мурманске, на улице Рыбачьей, взять под опеку его сына, Светозара Алексеевича Алдымова. Катя Глицинская, строго говоря, приходилась Светозару невесткой. Сводный же брат, сын Серафимы Прокофьевны от первого брака, все еще был под следствием, в заключении, и выступать в качестве опекуна не мог. Иван Михайлович предложил Алдымову дать согласие на опекунство над Светозаром с подсказки коллеги Шитикова. А Шитиков дал Михайлову честное слово чекиста в том, что муж Екатерины Глицинской, Сергей Глицинский, будет на свободе не позднее июня. «Еще успеет картошечку посадить», — не упустил случая пошутить начальник четвертого отдела.

Иван Михайлович в свою очередь уверил арестованного Алдымова в том, что Сергей Глицинский уже в начале лета будет на свободе. «Еще передачку от него получите. Даю слово!»

Вне всякого сомнения, Михайлов счел своим долгом разъяснить Алексею Кирилловичу закон и порядок, по которым несовершеннолетние дети родителей, пребывающих в заключении, направляются в спецучреждения. И лишь в порядке исключения, страшно рискуя своей головой, он готов, посредничая в установлении опеки, оставить Светозара «на свободе», так и сказал: «На свободе», — давая понять, что «спецучреждение» свободу значительно ограничивает. Само предложение дать согласие на опеку над Светозаром для Алексея Кирилловича послужило убедительным свидетельством того, что сына он не увидит долго.

Если первые два дня допросы происходили словно в сумерках и собеседники явно не понимали друг друга, то 10 марта пришли наконец ясность и полное взаимопонимание следователя и подследственного, не омраченное ничем и в последующие три дня.

Можно, конечно, предположить, что поворотным моментом в следствии стала какая-то взаимовыгодная договоренность, но тогда эти удивительные документы были бы скреплены подписью подследственного, а вот ее-то как раз там и нет. Это, конечно, упущение, впрочем, не повлиявшее на ход следствия и вынесение приговора.

В отличие от протокола первого допроса, теперь протоколы были написаны каллиграфическим почерком с нажимом и без помарок.

Болезненный укол ученого-самоучки насчет того, как пишется слово «самообразование», заставил Михайлова изменить тактику. Пришлось привлечь из ловозерской школы Людмилу Калистратову, учительницу русского языка, и мобилизовать ее как бы по комсомольской линии на помощь органам. Михайлов объяснил Людмиле, что делать тайну из того, что она помогает ему, не надо. Люди все видят. Научил ее, как говорить. Дескать, накопилось много канцелярщины, помочь некому, вот уполномоченный и попросил. Именно попросил. Содержание же протоколов является государственной тайной и разглашению не подлежит, о чем взял с Людочки подписку, прежде чем поощрительно ущипнуть ее для начала в пухлую щечку с ямочкой. Люда оказалась работником незаменимым, и протоколы, привезенные Михайловым для товарищеского совета Забелину в Мурманск, получили высокую оценку не только за ясность почерка, но и за ясность изложения вопросов и ответов. Все четко, грамотно и неопровержимо.

Людочка обмирала от страха, невольно узнавая о чудовищных замыслах врагов, разоблаченных нашими органами. При допросах она не участвовала, а протоколы, как бы начерно записанные Михайловым, он ей диктовал, а она уже переписывала хорошим учительским почерком. После работы с Михайловым она с неподдельным страхом, даже при яркой луне, шла домой по заснеженным улицам и, никогда ничего не боявшаяся, вздрагивала от каждой шевельнувшейся тени. В школе видели, как она переменилась. Но вопросов не задавали.

Храня государственную тайну, Михайлов диктовал «вопросы-ответы», не называя имен и фамилий, имена и фамилии он вписывал после ее ухода сам.

Вот протокол от 10 марта 1938 года.

ВОПРОС. Прекратите бесцельное запирательство и дайте правдивые показания.

ОТВЕТ. Убедившись в бесцельности запирательства, я решил рассказать всю правду. Признаю, что в силу моего происхождения, воспитания и окружения, по своим убеждениям и взглядам я являюсь человеком антисоветских и контрреволюционных настроений. Являясь агентом финской разведки, я собирал и передавал в Финляндию следующие сведения. 1. О численности и составе военных кораблей Северного флота, базирующихся в Мурманске. 2. О расположении погранзастав Мурманской Погранкомендатуры НКВД. 3. О политических настроениях финнов и саамов, населяющих Кольский полуостров.