Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

— Куды?

— Всюду… Я знаю, что и сидя в палатах твоих, ты умеешь раздвигать рубежи Руси, как никто, но это дело долгое, а зачем время золотое терять? Мы сметём с тобой Литву, сметём ляхов, риторей, и пусть будет вся Русь под твоей рукой, от Карпат до студёного моря. А потом, когда силушки у тебя будет вдосталь, мы Менгли-Гирею, дружку твоему, шею свернём. А потом повернём, может, на восход солнца, а может, и на запад, как Александр-царь ходил, — недавно дьяк мой гоже мне про него сказывал, — или как великие ханы ходили… Я хочу, — она опять чуть задохнулась, ослеплённая огневыми видениями своими, — чтобы ты от края и до края земли один владыкой был, а я чтобы была — владычицей твоей… Вот!

В сумасшествии своём она была нестерпимо прекрасна… Но годы брали своё.

— Одно скажу: рехнулась ты, Олёнушка!

— Какое диво в теремах ваших рехнуться! — усмехнулась она. — Перепел в клетке живёт и пощёлкивает, и чиж живёт, и соловей, а соколу тесно.

— Ну, и соколов сидит у меня в клетках не мало.

— И пущай их сидят… А я сидеть не хочу… Хочешь меня — я твоя, но дай мне то, чего ни одна до меня не имела. А сорвётся — не беда: лучше сгореть в бою, чем гнить по-вашему. Вот тебе весь и сказ мой…

И, гордо закинув голову, она глядела на него сияющими глазами. Высокая грудь её волновалась, и голубые алмазы, как звёзды, искрились на ней…

— Я не мальчишка голоусый… — проговорил Иван. — И мне…

— А я не хочу рассуждать ни о чём… — дерзко оборвала она. — Повторяю тебе: я — твоя, но, первое дело, убери грекиню с отродьем её, второе — посади меня рядом с собой на трон золотой, а третье — на коня и вперёд.

Она была ослепительна. Но он в самом деле не был уже мальчишкой голоусым. И он, волнуясь, долго молчал.

— А если я так тебя, бешеную, возьму?.. — проговорил он.

Быстрым движением из-под тёмно-малиновой душегреи, горностаем опушённой, она вынула небольшой золотой кинжал.

— А попробуй!

Он впился глазами в кинжал.

— То кинжал князя Василья Патрикеева!.. — дрожа от бешенства, проговорил он. — Откуда он у тебя? Значит, правда, что про вас с ним болтали?

— Что было, то быльем поросло, — зло рассмеялась она. — Я с тебя про жён твоих не спрашиваю.

— Отчего же ты с него не требовала трона золотого да вселенной? — насмешливо проговорил Иван.

— А это уж с кого что, — усмехнулась она. — Князь Василий не раскусил меня. Если бы он слушал меня, то…

— То?

— …То, может, ты тут и не стоял бы, батюшка… — рассмеялась она. — Князь Василий себе ни в чём не верит. Иной раз словно и тому не верит, что он, Василий Патрикеев, правнук Гедимина…

Ивана жгло как на костре, но и с костра он не мог не любоваться ею.

— А если я скажу, что ты… мужа отравила, и тебя, по нашему обычаю, живьём в землю зароют?

— Я мужа отравила? — весело рассмеялась Елена. — Ты лучше грекиню свою спроси, кто моего мужа отравил: может, она лучше тебя это знает. Москву спроси. А зароешь — всё одно тебе ничего не достанется. Да нет: на такую игру ты не пойдёшь! Вон поп римский, от него можно бы ждать и такого, а ты… рассчитывать больно любишь…

Он опустил голову.

— То всё бредни бабьи, — сказал он. — Бирюльки. Русь собрать надо, это верно, но это головой делают, а не скаканием. А вот хочешь: Софью с Васильем я удалю, твоего Дмитрия на стол всея Руси посажу, а тебя… А тебя, — загорелся он, — я осыплю такими сокровищами, какие тебе и во сне не снились! Пусть там говорят, что хотят, но вслух пикнуть никто ничего у меня не посмеет! — стукнул он подогом о пол. — Вот тебе…

— Да какая же мне радость будет в том, что после твоей смерти, когда я сама уже старухой буду, мой сын над Русью великим государем учинится? — засмеялась она опять своим серебристым, отравляющим смехом. — Нашёл чем прельстить! Я сейчас хочу жить, понял? И так хочу жить, чтобы у меня самой и у всех вокруг дух бы захватывало. Иди пораскинь умом, может, и осмелеешь… Только первый шаг, говорят, труден, а потом…

— Олёнушка…

— Не подходи!.. — играя золотым кинжалом, быстро отстранилась она. — Мое слово — олово, а пока прощай…

И, не дожидаясь ответа, она повернулась и, точно играя, вышла из покоя. Он скрипнул зубами, бешено ударил опять подогом в пол и, ничего не видя, вышел.

Убиение — тогда не говорили казнь — мистра Леона произвело на иноземцев, живших на Москве по вызову великого государя, очень сильное впечатление. Они не забыли ещё убиения за ту же вину и Антона-дохтура. «Ежели великий государь начнёт так снимать головы за всякую провинность, — немножко наивно думали они, — то, пожалуй, служить Московии охотников найдётся немного».

У мессера Пьетро Антонио Солари, который только что прибыл из страны италийской на службу к великому государю, собрались все иноземцы, чтобы обсудить положение, а кстати и послушать Солари о делах Италии и Европии вообще. Солари — круглый, румяный, с лукаво смеющимися, маслеными глазками и с чудесными каштановыми усами — радушно встречал земляков у порога.

Итальянец Трифон, уроженец Катарро, работавший для государя прекрасные сосуды — их очень ценил дружок Ивана хан Менгли-Гирей, — сидел на скамье у окна. Пришёл уже и бывший капеллан белых чернецов Августинова закона Иван Спаситель, «органный игрец». Не успел он пробыть в Москве и двух лет, как, парень ловкий, бросил своё монашество, принял православие и женился. Государь был очень доволен этим и пожаловал его селом. Было два-три немца. Хитрецы собирались в Москву со всех сторон, и их было бы ещё больше, если бы смежные с Русью государства не чинили им всяких спон: усиление Руси было не в их расчётах. Раз как-то направилась в Москву целая компания таких хитрецов. Поляки не пропустили их. Они свернули к валахам, к тестю Ивана Молодого. Он держал их у себя целых четыре года, так что Иван вынужден был просить своего дружка Менгли-Гирея выручить у сватушки. Менгли-Гирей выручил, но задержал их у себя в Перекопе. Едва-едва вырвались они в Москву. Четырёх лучших господарь валашский так у себя и оставил да ещё насчитал Москве целых сто пятьдесят тысяч расходов, которые он будто бы понёс, пока хитрецы у него жили… В Москве иноземцы держались особым табунком, в сторонке: москвитяне поглядывали на них косо.

— A-а, мессер Фиоравенти, милости прошу! — любезно осклабился Солари навстречу болонцу. — Пожалуйте, сейчас выпьем винца из Италии. Но вы совсем напрасно так хмуритесь, достопочтенный. Что за беда, что на свете одним жидом стало меньше? Что касается меня, то я готов, porca Madonna [98] Святая Мадонна (лат.). , хоть всех их перевешать. И конечно, у великого государя были же в руках доказательства его виновности: не стал бы он отправлять так ad patres [99] К праотцам (лат.). нужного ему человека. Во всяком случае, пока мы для него его цитадель не закончим, мы совершенно спокойно можем выпить винца. Ваше здоровье, господа!