Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

Весь Новгород высыпал встречать их к Московским воротам. Этого и хотел владыка, дабы, глядя на наказанных вольнодумцев, народ «уцеломудрился». Владычные люди, поджигая толпу, кричали:

— Се врази Божии, христианстии хульницы…

Но новгородцы хмурились, а некоторые и плакали. Князь Василий, тоже нахмурившись, глядел на всё это издевательство. Он не разделял взглядов вольнодумцев, но теперь ему хотелось бы разделять их.

— Ну что, княже, скажешь? — раздался рядом с ним тихий голос.

Он оглянулся. То был боярин Григорий Тучин, исхудавший, потемневший, со скорбью в тёмных глазах. Он тайно последовал за еретиками из Москвы: кто знает, может, удастся как и помочь несчастным?

— А что же тут можно сказать? — сухо отвечал князь Василий, всё более и более замыкавшийся от людей. — Не ты меня — так я тебя, должно быть, из этого человек не выйдет…

— Человек должен из этого выйти, ежели он человек, — тихо сказал маленький боярин.

— Не знаю, — отвечал князь Василий. — Не верится мне что-то. Что это ты?

Смуглое лицо Тучина вдруг исказилось, и из глаз побежали слёзы: мимо них, нелепо качаясь в седле, проезжал в шутовском наряде своём какой-то попик с добрым, печальным лицом.

— Отец Григорий это, здешний священник, давний дружок мой, — сказал Тучин сквозь слёзы. — Добрейшей души человек. А это, — опять содрогнулся он, увидев на следующей кляче Терентия, — тоже мой дружок; вступился по доброте душевной за нововеров, и сгребли заодно. Боже мой, Боже мой!..

Кивнув головой князю, Тучин вместе с толпой устремился вслед за сатаниным воинством в город. И когда вытянулся весь поезд на старое Славно, на вечевую площадь с онемевшей башней, к отцу Денису, который ехал во главе, приблизился князь Пелгуй и, прикрывая от ветра восковую свечу, поднес её к соломенному венку. Огонь сразу весело охватил солому и бересту. Отец Денис очнулся от своего столбняка и с криком рухнул головой в снег. Запылали колпаки и на других осуждённых. Толпы народа, стиснув зубы, смотрели на это торжество Церкви Православной.

Еретиков с обгоревшими чёрными головами и сумасшедшими от боли глазами провезли мостом чрез замёрзший Волхов, и всё шествие скрылось на владычнем дворе: там, в сырых подвалах, уже было приготовлено для воинства сатанина место.

Владыка торжествовал победу. Но не долго. Софияне каждый день доносили ему, что в Новгороде продолжается великая пря о верах, что не унимаются новгородцы. В Москве же злые еретики по-прежнему продолжали пользоваться благорасположением великого государя. Владыка пришёл в отчаяние. Одно только утешало старика: скоро конец мира — и все эти козни сатанинские падут сами собой, еретики с их высокими покровителями пойдут в огонь вечный, где будет плач и скрежет зубовный, а ему, владыке, за его рвение в деле Божием, будет уготовано место прохладное, место злачное, иде же и другие праведники упокояются…

— Гм… — кашлянул в руку дьяк Пелгуй. — А с отцом Денисом что-то словно неладно, владыко.

— Ну? — воззрился на него тот заплывшими глазками.

— Заговариваться стал, — сказал дьяк. — Словно бы умом зашёлся.

— Так какое же тут диво? — усмехнулся владыка. — От Бога-то, брат, не уйдешь: Он тебе не Зосима.

И, взглянув в передний угол, на свои охотницкие, тёплого, золотистого новгородского письма иконы, владыка истово перекрестился: он ясно видел, что Господь сражается на его стороне.

Вскоре отец Денис скончался в безумии, а за ним чрез короткое время последовал и отец Захар. Владыка испытывал глубокое удовлетворение.

— Вот он, вот он, перст-ат Божий! — назидательно-восторженно говорил он. — На, кажи Матушке Пречистой кукиша!.. Ты Ей, Владычице, кукиш, а Господь Батюшка тебя по загривку. И г о дно!

И, явно ободряемый силою вышней, он взялся за очередное послание к Иосифу Волоколамскому, который в борьбе с воинством сатаниным проявлял тоже великое одушевление и смелость…

От Новгорода по Московской уже почерневшей под оттепелями дороге шло четверо, все в сермягах домашней работы, в лапотках, с подожками. У троих за спиной были холщовые сумы, а у четвёртого, со страшными красными глазами, потёртая кожаная: видно, парень поболтаться любил-таки. Это был Митька. После нападения на поезд Стеши он, боясь, что проделки его раскроются, бежал из Москвы, составил себе небольшую шайку удалых добрых молодцев, пограбил малую толику по дорогам, а потом пришёл в Новгород отдохнуть: человек столичный, он в лесах очень скучал. Потом он осмелел и решил податься на Москву, тем более что у него наклёвывалось как будто новое дельце вкруг князя Василия да Стеши. Это, что она монахиня теперь, дело пустое… Митька всё тосковал о княгине и в уме держал прежнее: князю Василию, благодетелю, при случае нож в бок, а княгинюшку поперёк седла — и ходу в леса… Остальные трое были новгородские каменщики, которые, так как в разорённом Новгороде с делами стало тихо, шли впервые в Москву на кремлёвские работы. Старший из них, костлявый мужик с чёрной бородой и большими сердитыми глазами, звался Василей Облом. Он был бобыль [103] Бобыль — одинокий, бессемейный человек . Прим. сост. , работавший на земле знаменитого Хутынского монастыря, а теперь решивший попытать счастья в далёкой Москве. Другой, маленький, широкий, с кудрявой седеющей бородой, был Игнат Блоха, тот самый, что помогал москвитянам вечевой колокол снимать, теперь беглый. У прежнего помещика жить было тяжко, сварлив и скуп был боярин, и Блоха хотел перейти к другому. По правилу нужно было сперва произвести с боярином расчёт в пожилых и оброчных деньгах при свидетелях и при том помещике, к которому он переходил. Но скряга наделал на него такие начёты, что он рассчитаться не смог, а так как сквалыга осточертел ему, то он в минуту отчаяния бросил бабу с ребятами, скотину, всё убогое хозяйство своё и ушёл кормиться на чужу дальню сторонушку: ежели дело пойдёт, и бабу с ребятами можно будет забрать. Третий был Никешка Ших, древолаз и охотник, сын большой и сильной крестьянской семьи, не поладивший с мачехой. Она внесла в дом всякие свары, а Никешка больше всего ценил на свете благодушество и любил песни, сказки, жития…

Митька пристал к ним уже на пути, но все они опасались его: бахвал мужичонка да и на язык больно зол. Но так как, по его словам, он Москву знал как свою ладонь, то попутчиком он был желательным: Москва, сказывают, хуже лесов новгородских — враз человек заплутаться может…

Смеркалось. Все притомились. Дорога была пустынна. С обеих сторон её стояли тёмные стены старого леса. Митька крепко выругался:

— Мать честная, и что же это будет? Не под кустом же ночевать-то. Уж не завёл ли нас нечистый не в путь куды?