Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1

— Может, поужинать вам чего собрать? — сказала старуха, довольная, что дочери её так неожиданно пришла на помощь сила небесная. — Али, может, хозяина погодите маленько?

— Ну, чего его там годить? — сказала родильница звенящим голосом. — Собери, матушка, там капустки, что ли, с маслицем да хлебца свеженького отрежь. Гоже бы и кваску, да, поди, кисель уж стал.

Так ели страдники всегда. Даже простые щи были роскошью, а ржавую, никуда не годную свинину подавали разве только о Святой или на престол [107] Подавали разве только о Святой или на престол — т. е. на Святой (Светлой, пасхальной) неделе или в дни престольных праздников . Прим. сост. , когда попы с молитвой приходили.

Старуха стала хлопотать с угощением, а Ванятка, белокурый паренёк, присмолился к Никешке и расспрашивал его, откуда он и куда собрался. Но из ответов его он ничего не понял: ни о каком Новгороде, ни о какой Москве он и не слыхивал. И вскоре стали они с Никешкой один другому загадки загадывать.

— Ну, криво-лукаво, куды побежало? Зелено-кудряво, тебя стеречи! Отгадывай.

— А чего это?

— А ты вот и отгадывай!.. Какая же это загадка, коли я сам отгану её тебе? Не знаешь? А ещё хозяин! Это — прясла вкруг верши, которые её от скотины берегут. А это вот что: рассыпалась грамотка по синему бархату?

Это было совсем уже непонятно: Ванятка отродясь не видал ни бархата, ни грамотки…

Мать смотрела с жалкого логовища своего, и в синих глазах её наливались слёзы. Она стала уж было опасаться, что помрёт, и Ванятка её сиротой останется, но вот чудом Божиим вдруг появились в глухом лесу прохожие и принесли ей спасение, которое у неё теперь под подушкой засаленной в головах лежит. И она сияла умилёнными глазами своими из дымной, вонючей темноты на сынишку, и на ласкового Никешку, и на угрюмого Облома, и на благодетеля Блоху, и на страшного Митьку. Они с сочным хрустом уписывали из деревянной чашки пластовую капусту, в которую старуха для скусу пустила несколько капель чёрного конопляного масла.

— А что же, сон-то этот твой от всякой болезни помогает? — спросил задорно Блоху Митька.

— А как же не помогать? — отвечал Блоха со спокойной уверенностью. — Известно, помогает.

— А я вот сколько годов глазами маюсь, — продолжал Митька. — Что, по-твоему, и мне поможет?

— А это уж как Господь укажет.

— А-а, то-то вот и есть! — засмеялся Митька. — Господь… Я сколько по всей святыне ходил, чем ни мазал, и водой кщёной, и маслом от угодников, и камни святые в Елизаровом монастыре прикладывал.

— Камни те только от головной боли помогают, — сурово вставил Облом. — Что же наобум Лазаря прикладывать чего не следует?

— Обман всё это, и больше ничего! — решительно сказал Митька. — Если бы так — на земле и больных бы совсем не было.

— А это от веры зависит, — мягко сказал Блоха, которому был неприятен этот задирающий тон урода. — Коли веры нету, так как же оно подействует? Всё милость Господня.

— А коли всё от милости, так Господь и без воды, и без масла, и без грамотки твоей исцелить может.

— Известно, может, на то Он, батюшка, и Господь, — примирительно сказал Блоха, вытирая рот обратной стороной рабочей руки. — А со святыней всё понадёжнее. Что ж, глупее нас отцы да деды были, а веровали же… Погодь, никак, кто-то подъехал.

Старуха высунулась из оконца.

— Это ты, что ли, Микита?

— Он самый, — отвечал от ворот назябший голос.

Заскрипели ворота, по тёмному мосту послышались шаги, дверь отлипла, и чрез порог шагнул белокурый, статный мужик.

— Хлеб да соль! — помолившись на образа, сказал он гостям.

— Милости просим хлеба-соли кушать… — ласково ответила застолица. — А мы уж заждались тебя.

— А вот сичас, погодьте, — улыбнулся он и обратился к своим: — Ну, как я говорил, так и вышло: «Ни за што, бает, в такую темь по теперешней дороге не поеду…» Я было настаивать: «Да ведь вот проехал же я, батюшка… Как же, мол, не окстить робёнка: мальчонка кволый, того гляди, помрёт. Да и сама баба, мол, хворает». А он меня, вот истинный Господь, матерно: «Покою-де от вас, лесных чертей, нету — куды ко псу под хвост я к тебе за двадцать верст на ночь глядя поеду?» Ну, всё же потом смиловался и молитву в шапку наговорил. Погодьте…

Он снова истово помолился на закоптелые иконы и, подойдя мягкими, спорыми шагами к больной, опрокинул над ней рваную шапку свою и как бы вытряс на неё из шапки ту молитву, которую наговорил туда поп.

— Ну, вот, — сказал он удовлетворённо. — Теперь, может, Господь даст, полегчает.

Из зыбки послышалось тихое кряхтенье, чмоканье и жалкий, скрипучий плач. Баушка склонилась к младенцу, переменила лопотьё и подала ребёнка матери.

— Покорми его маненько, — сказала она. — Может, пососёт титьки-то, так уснёт покрепче и тебе спокой даст.

Мать устроила ребёночка у пылающей груди. Муж, повесив кудрявую голову, смотрел на неё сверху мягкими, любящими глазами. И, когда дело у неё пошло, обернулся к столу.

— Ну, вот… — проговорил он. — Дай и мне, матушка, чего-нито. Что-то прозяб, мать честная! Оттепель, оттепель, а знай, студёно.

Завязался разговор. Жалобы начались: трудна стала жизнь. Лесной починок этот принадлежал княгине Голениной, которая, строя душу, отписала его Волоколамскому монастырю, и хотя отец игумен и не больно теснил в сравнении с другими помещиками народ, а всё и у него иной раз крутенько приходилось.

— Известно дело, — бросил насмешливо Митька. — Погодь маненько — и вовсе сожрут волостели работных людей. Али волостелей работные люди, — быстро прибавил он.

На него опасливо поглядели, но не сказали ничего.

— Давайте-ка лучше отдыхать, — примирительно сказал Блоха, вставая и молясь на чёрных богов. — А завтра, Бог даст, на зорьке и ходу…

Улеглись на чёрном, затоптанном полу. Ванятка захотел непременно лечь с Никешкой, чтобы тот сказки ему новгородские сказывал. Но не успел он и прикрыться рваным полушубком отца, как сейчас же и заснул. Из щелей дуло холодом, нещадно жгли блохи, от капусты изжога внутри огнём палила, а от духоты спирало в грудях. Новорождённый всё скрипел в зыбке своей духовитой, а мать, без сознания, вся в огне, о чём-то жалобно бредила. Сонно хрюкал поросёнок. Кто-то начинал всё храпеть, но сейчас же обрывал, точно прислушиваясь, и опять храпел. Тяжко было даже во сне.

Чуть забрезжило, встали. Молодуха, вся в огне, и в себя не приходила. Блоха маленько расстроился: с одной стороны, жалко было оставлять тут сон Богородичен, а с другой — Господи, помилуй, как же можно у больного человека отнять единственное, может, спасение? Чай, мать ведь…

— Ну, ладно, Бог с вами, — вдруг решил он. — Ну только коли по осени обратно пойду, чтобы беспременно мне мою грамотку отдать.