Хаджи-Мурат Мугуев - Буйный Терек. Книга 1

Мадатов сел. Паскевич повел глазами по молча сидевшим офицерам. Взгляд его остановился на Небольсине, стоявшем у входа.

— Подойдите, прошу вас, сюда, — вежливо сказал он, указывая глазами, куда следует подойти поручику.

Небольсин стал возле генерала.

— Вот, господа, единственный из всех офицер, который понимал мою команду и сносно делал все перестроения со своей ротой, и делал он это только потому, что недавно прибыл из гвардии. Могу ли я надеяться на полки, не знающие новых методов пехотного боя, если у меня в отряде один лишь офицер, понимающий современный маневр?

Небольсин, не ожидавший ничего подобного, удивленно молчал, он заметил, как неприятно подействовала похвала Паскевича на остальных. Он видел, как поднялись брови у молча сидевшего Вельяминова, как строго смотрел на него Эристов и как дрогнули губы у Мадатова, не сводившего с него взгляда.

— Я предлагаю взять вас к себе в полевые адъютанты, поручик, как человека, наиболее верно понимающего мои приказания. Во время боя мне нужен такой человек, который точно и ясно передал бы, не искажая и не путая, мои указания полкам.

Одни из офицеров с неудовольствием, другие с завистью смотрели на неожиданно попавшего в любимчики Небольсина.

— Что вы молчите, поручик, или раздумываете над моим предложением? — спросил Паскевич.

— Я прошу, ваше высокопревосходительство, оставить меня в батальоне, в той же роте. Я хочу быть в сражении, в строю, вместе с солдатами и офицерами, с которыми меня сроднил Шамхор… В адъютанты я не гожусь, ваше высокопревосходительство, — твердо и очень вежливо сказал Небольсин.

Паскевич поднял глаза и уставился на него. Мадатов повеселел, и в его глазах Небольсин прочел полное одобрение. Вельяминов улыбнулся. Абхазов удовлетворенно провел рукой по усам. Генерал Сухтелен, прибывший вместе с Паскевичем, нахмурился и неодобрительно покачал головой.

Все молчали.

— Можете идти. Вы мне больше не нужны, — холодно сказал Паскевич и повернулся к Небольсину спиной. — Нет в войсках и должной дисциплины, чему первый пример — сей плохо воспитанный офицер.

Небольсин вышел. Отойдя от шатра, он остановился и вдруг рассмеялся. Вся эта нелепая сцена, надменная фигура Паскевича с его холодными, остекленевшими от неожиданности глазами показались вдруг ему смешными.

Сейчас только он ясно понял, что этот петербургский генерал не только потому так неприятен ему, что пришел на место Ермолова. Внутренний голос подсказал поручику, что этот чванный, надутый, холодный и чопорный человек чем-то очень походит на ненавистного ему Голицына, палача и убийцу Нюши. И хотя Паскевич был красив, изящен и внешне совсем не походил на Голицына, но презрение ко всему, что, по его представлению, стоит ниже его, к народу, к солдатам и слугам, роднило их. Поручик провел ладонью по лицу и прошептал:

— Нюша! Нюша!

— Вашбродь, Александр Николаевич, идемте в тень, я тут вам винограду припас, — услышал он возле себя озабоченный шепот Саньки.

Небольсин открыл глаза. Старый солдат стоял возле него, протягивая ему кисть черного запыленного винограда.

— Вот туточки садитесь, вашбродь. Тут прохладно, — Санька еще что-то хотел сказать, но вдруг умоляюще прошептал: — Не печальтесь, Александр Николаевич, не надрывайте себе сердце. Ее душенька теперь на небесах, а вам еще жить надо.

Небольсин вздохнул и крепко пожал руку старого солдата.

Военный совет закончился поздно. Несмотря на то, что Паскевич хотел вновь вернуться в город и запереться в крепости, все были против такого решения.

Хмурый, ставший подозрительным и придирчивым, Паскевич наконец махнул рукой.

— Делайте, как знаете! Исход предстоящего боя покажет, кто прав.

Все разошлись.

Паскевич долго сидел один в палатке, и даже близкий к нему, привезенный им из Петербурга гвардии капитан Толоконцев не решался войти к разгневанному генералу.

Наконец Паскевич позвал его.

— Приготовьте курьера. Ночью он выедет с письмами к его величеству. Вы отвечаете за надежность этого человека.

Толоконцев наклонил голову.

— Прапорщик Арефьев — лично известный графу Бенкендорфу, это — из его людей.

— Очень хорошо, — согласился Паскевич. — А теперь идите. Я позову вас, как только окончу письма.

Лагерь стих, но не все еще опали.

Поручик вышел из палатки. Спать ему не хотелось, воспоминания о Нюше теснили грудь. Он жадно вдохнул прохладный воздух, и эта звездная ночь, и отдыхавшая степь, и чуть посеребренные облака с пробивавшейся сквозь них луной навевали мир и покой. Прохладный ветерок набегал из степи и доносил запахи цветов. Запахи были одуряюще остры, воздух тих и прохладен. Тишину, охватившую мир, нарушали лишь возня казачьих коней да резкий, посвистывающий звук шашек, которые точили грузины. Двое драгун прошли мимо поручика.

— Хороша ночка! — сказал один из них, позевывая.

— Поглядим, какой день-то будет, — двусмысленно сказал другой. — Рассказывают, что персы близко!

Они прошли, а поручик все стоял и смотрел им вслед.

Паскевич уже заканчивал письмо царю. Русский язык и он, и Николай знали плохо и переписку вели на французском.

«Всемилостивейший государь, — писал Паскевич, — персидская армия подходит к Елизаветполю. Я страшусь идти в бой с необученными оборванцами, которых нарочно подсунул мне Ермолов, желая, чтобы я проиграл сражение и тем опозорил себя. И генералы, и офицеры его таковы же. Нет дисциплины, одно вольнодумство, распущенность, панибратство…»

Второе письмо он написал шефу жандармов Бенкендорфу.

«Дорогой граф, любезный Александр Христофорович, доведи до сведения государя и милого моему сердцу графа [112] Нессельроде. , что дела здесь из рук вон плохи, все скверно и победы со сбродом, который Ермолов именует войском, ждать нельзя. Спаси бог, если персияны навалятся на нас всей своей силой. У солдат ни умения, ни отваги, офицеры — не лучше. Многие из них лишены ума и чести, есть и такие, от которых за версту пахнет французским вольнодумством и четырнадцатым декабря. Узнай, любезный граф, по твоему ведомству, как числится переведенный сюда из гвардии Измайловского полка поручик Небольсин, не занесен ли в особые списки и по какой причине сей дерзкий и крайне приверженный к Ермолову офицер очутился на Кавказе?..»

Часам к трем ночи Паскевич закончил письма и, запечатав их своей личной печаткой и сургучной печатью, передал Толоконцеву. Спустя час прапорщик Арефьев, минуя Тифлис, уже вез письма к царю и Бенкендорфу.

Лагерь уже спал, все стихло, лишь Паскевич не спал. Он заносил в свой личный, строго секретный журнал события и впечатления дня и характеристики людей, с которыми виделся в течение дня. Этот второй журнал он писал для себя и царя, официальный же — для Ермолова и истории.