Аркадий Эвентов - Счастье жить вечно

— Будем ждать? — шепчет Нина в самое ухо товарища.

— Обязательно, — отвечает он кивком головы и взглядом, — ждать во что бы то ни стало!

Васильев трет варежкой синеющую от стужи щеку, пытается в куцый воротник упрятать ставший твердым и ко всему бесчувственным подбородок, поеживается от холода, сковывающего все тело. Петрова давно продрогла до мозга костей. Особенно холодно ногам, такое ощущение, будто с них сдирают кожу. Девушка стиснула зубы. Усилием воли, напряженной до предела, она отбрасывает все ощущения, все чувства, думает только об одном. О том, что — рано или поздно — фашисты вынуждены будут уйти в блиндаж. Их загонят туда мороз и голод. Загонят обязательно! Важно, чтобы это случилось поскорее. Хорошо, если уйдет греться и часовой.

Казалось, прошли долгие часы, прежде чем голоса фашистов стали явственными и послышались, наконец, из одного места. Теперь, по-видимому, ждать осталось не так долго. Еще несколько раз, очень-очень медленно, обошла свой маленький кружок секундная стрелка на ручных часах Нины… Оживленный говор солдат приблизился к скрипу шагов часового и слился с ним. Совсем рядом затопало много ног. Топот покатился в сторону блиндажа: фашисты торопились к теплу, к еде. Дверь протяжно скрипнула. Скрип остановился на полутоне, будто замер. Не последовал сразу обычный резкий хлопок, который она издавала, когда закрывалась. Все идет, как нужно… Вот и хлопок раздался, и словно поглотил назойливый хруст снега под коваными сапогами солдат, а голоса их отодвинул на большое расстояние.

— Убрались в блиндаж, — облегченно вздохнув, шепчет Борис. — Долго как ждать пришлось…

Разведчики напрягают слух, не меняя положения, не шевелясь. Впереди, на дороге, у зенитного орудия и перед блиндажом не слышно и шороха. Шагов часового тоже не слышно.

— Ну, можно! Самый подходящий момент. Я выгляну. Ты обожди высовываться.

— Не торопись, Метров, — останавливает Бориса Нина. — Зачем спешить? Слышишь? Послушай хорошенько. Отдельные слова еще можно разобрать. Это значит — стоят у входа, вглубь не прошли. И не уселись, не принялись за жратву, не лакают свой шнапс, отгоняя русский мороз. Вполне могут внезапно выскочить. Беды не оберешься. Подождем: пусть располагаются! — Девушка улыбнулась посиневшими губами: — У нас время есть.

— Ловко! — восхитился Васильев. — Да ты у кого всему этому научилась?

— Был у меня учитель. Сапер-разведчик. Под самым носом гитлеровцев делал свое дело, разрезал их проволочные заграждения, обезвреживал мины. Учти: под самым носом. И всегда успевал. Почему? Потому что был очень терпеливым и спокойным человеком.

Нина замолчала, прислушалась. Все было, как нужно: из тишины глухо доносилась неразличимая речь. Петрова быстро облепила снегом ушанки — свою и Бориса. Коротко бросила:

— Время! Начали!

Опершись локтями, она приподнялась и осторожно высунула голову над укрытием так, что глаза оказались на уровне земли. Борис последовал ее примеру, но сделал это в стороне: участки наблюдений они поделили не сговариваясь, как много раз до этого.

Теперь только примечай! Ничего не упусти, все впитай взглядом и, будто на фотопленке при короткой вспышке магния, запечатлей в памяти ясным и четким. Забыты холод, голод, усталость, смертельная опасность. В мире в эти мгновения существуют лишь отрезок железнодорожной колеи среди снежных холмов, лес, вырубленный по обе стороны от нее, блиндаж, ощерившийся пулеметными стволами, грибок часового, пушка, нацеленная в небо…

Обратный путь, как всегда, выглядел куда короче и легче. Но только до той минуты, пока ложбинка не возвратила их в лес. Каким ласковым и теплым показался им свод ветвей над головой! Прямо тебе кров родного дома.

И будто они в самом деле вернулись домой, будто навсегда осталось позади все, только что пережитое, — таинственная пружинка, сжатая до предела в их сердцах, внезапно и резко ослабла. Борис и Нина в полном изнеможении тяжело опустились на землю, присели под соснами, склонили головы на холодные шершавые стволы. Все поплыло перед глазами, отодвинулось, стало далеким и удивительно безразличным…

Борис пришел в себя первым. Увидел мертвенно бледное, с закрытыми глазами, лицо Нины. Вскочил, бросился к ней на помощь, забыв о том, что сам еле держался на ногах.

Валентин закончил передачу, выключил рацию и вышел из землянки.

Зимний день догорал. Солнце уже скрылось за деревьями, и только кое-где буравили стену леса, искрились в снежном одеянии сосен и елей его острые стрелы-лучи. Стало еще холодней, упорно клонило ко сну…

Мальцев принялся шагать по тропинке, согреваясь широкими взмахами рук, частым похлопыванием себя по плечам, по бедрам.

Нестерпимо хотелось есть… Хотя бы что-нибудь взять в рот, во что-то впиться зубами, жевать, глотать! В землянке в котелке давно остыла распаренная кипятком кора деревьев — единственное блюдо «обеда», который он предложит товарищам, когда они вернутся. Вот все, чем он может попотчевать их, продрогших, уставших и голодных уже много дней подряд.

Этому лютому голоду уступал даже тот, что терзал людей в осажденном Ленинграде, — испытание, через которое прошла вся четверка разведчиков.

Там они голодали и переносили другие лишения вместе с тысячами советских людей, подпиравших друг друга плечом.

Там, пусть самый скудный, но, рано или поздно, они получали паек, могли поддержать товарища, падавшего с ног, и сами встретить помощь и поддержку, когда приходилось совсем туго.

Там их окружала жизнь, конечно, тоже невероятно трудная, до отказа полная опасностей и невзгод, но жизнь Большой Земли, родной и свободной, от которой они теперь были отдалены городами и селами, полями и лесами, захваченными врагом.

Там их окружала жизнь среди своих, среди настоящих людей. Здесь их на каждом шагу стерегла одинокая смерть. И хуже самого лютого зверя были охотившиеся за партизанами эсесовцы и жандармы.

Не раз они обдумывали свое положение, искали выхода из тисков голода. Не отправиться ли за продовольствием в одно из окрестных селений? Тогда наверняка появятся у них и хлеб, и молоко, и, быть может, даже кусок ароматного, сочного жареного мяса…

Соблазн был очень велик. Он так и манил.

Голод, однако, не лишал партизан способности здраво и хладнокровно оценивать обстановку, не теряя самообладания, взвешивать все «за» и все «против».

Рисковать нужно было на каждом шагу. Риск заключался в повседневном труде партизан. Он — сама судьба разведчиков, тех, кто всегда идет впереди по неизведанным, опасным путям. Но риск не должен быть безрассудным шагом отчаяния, игрой со смертью, пренебрежением условиями, обстановкой. Зоркость разведчика — не только в остроте его глаз, но и в умении заглянуть мысленно вперед, хладнокровно и терпеливо вдуматься в последствия, в то, что ждет впереди, скрытое расстоянием и временем, затуманенное желанием.