Йожо Нижнанский - Кровавая графиня

«Как вы это представляете себе, ваша светлость?»

«А так, что вы должны воспитывать в них бунтарство при любых обстоятельствах. А этих обстоятельств у вас наберется несметное множество. Вы замечательный проповедник. Так вдохните своими призывами силу в чахтичан, чтобы не падали духом, а ходили с поднятыми головами и готовили веревки».

«Для чего веревки?» Я не мог взять в толк, зачем нужна моя вдохновенная проповедь и этот бунт и каким образом чахтичане смогут справиться с бедами сами.

«Веревки, — сказал граф Няри с улыбкой, — крайне нужны: когда кончится их терпение, они ночью свяжут солдат и с захваченным оружием ринутся в замок требовать справедливости».

При этих словах у меня закружилась голова. Почему в моих раздумьях я не пришел к мысли о подобном исходе? Я почувствовал облегчение, с сердца скатился тяжкий камень.

«Пожалуй, я сказал уже достаточно, — поднялся граф Няри. — Стало быть, надеюсь, святой отец, что вы начнете готовить народ к восстанию. А я между тем займусь своими делами».

Пожав мою руку, он двинулся к двери. На пороге остановился.

«У вас есть союзники, с которыми я был бы не прочь наладить связь, преподобный отец. Вы не знаете, где бы я мог найти Яна Калину и Андрея Дрозда?»

Я побледнел. Вот оно, шило в мешке! Вот что, оказывается, было целью визита графа Няри! В замке отчаялись узнать, где укрылись вольные братья. Дрожат от страха и гадают, когда и откуда они нежданно обрушатся на них.

«Вы опять засомневались, святой отец?» Он глядел на меня пронизывающим взглядом.

«Я могу вам открыть только то, что мне известно, ваша светлость», — с большим трудом выдавил я из себя.

«Значит, и вы не знаете, где укрылись разбойники? Что ж, я все равно найду их, потому что и им предстоит решить важную задачу».

Он ушел, а я остался один, сбитый с толку, в полной растерянности. Что мне думать об этом человеке, как я должен к нему относиться? Но я быстро успокоился. Карты свои я не открыл, не должен этого делать и в будущем. В конце концов, я был даже благодарен графу: во мне просыпались новые силы, смелость, граф помог мне найти выход. Он указал мне его. Если нам не помогут, мы должны быть готовы помочь себе сами! Из дома в дом я буду нести факел непокорности, ронять искры в измученные души людей, чтобы однажды, когда настанет час, из этих искр возгорелось пламя!..

Как только граф Няри ушел, явился Беньямин Приборский. Сам не свой, правда, не из-за дочери. Замужество Эржики наполняло его счастьем. Не надо давать дочери приданое, его имя узнают широко вокруг, слава его возрастет. И все-таки радость эта омрачена.

«Сын пропал! — пожаловался он. — Бесследно, ни слуху от него, ни духу. Сердце сжимается, ничто не радует, а уж мать до того зачахла, что боюсь за ее здоровье».

«Может, его похитили?»

«Да нет, преступный умысел тут ни при чем, — ответил он. — Парень оставил прощальное письмо. Отправился, дескать, искать свое счастье. И чтобы не поминали лихом и не тревожились».

«А вы не знаете, почему жизнь в Врбовом обрыдла ему?»

«Знать не знаем, но догадываемся. С той минуты, как Эржика ушла из дома, он очень изменился. Стал еще задумчивей, искал уединения и ходил по всяким религиозным сходкам. Видно, это и отравило ему душу. Все время толковал о разных верованиях, раздумывал, какое из них истинное, а когда я напустился на него и посоветовал думать о другом, если только не собирается стать священником, он горько ответил: «Думаю, только на это я и гожусь…» — «А ты бы кем хотел быть?» — «Ратником! Только у меня нет ни одного качества, нужного воину. Я бы с радостью пошел воевать, чтобы умереть на поле боя» — и мы даже оглянуться не успели, как он исчез. Неделю назад мы нашли его постель пустой».

Растрогала меня отцовская боль. Я обещал ему, что объявлю в храме: если кто узнает что-нибудь о пропавшем юноше, пусть сообщит об этом в Врбовое.

Сейчас глубокая ночь.

Я откладываю перо. Меня одолевает дрема, жажда покоя.

Быстро бежало время для Эржики Приборской в Прешпорке. Мать вверила ее заботам овдовевшей графини, давней приятельницы, нанятые наставники учили ее языкам, изысканным светским манерам — всему тому, что нужно вельможной даме для того, чтобы блистать в обществе. Стараясь забыть свои горести, она прилежно учила все, что ей преподавали. И все же чувствовала себя как в тюрьме. Она мечтала о Врбовом, о полях, о горах и лесах и ужасалась при мысли о встрече с графом Няри, который часто писал ей письма, причем во все более доверительном тоне. Он навещал ее, с восторгом следил за ее успехами в изучении языков и всякий раз рассыпался в любезностях. Он уверял Эржику и графиню, которая во время его визитов ни на минуту не покидала свою подопечную, что неимоверно рад приближению дня свадьбы, самого счастливого дня в его жизни.

Как же возрадовалось сердце Эржики, когда прошел май, а о свадьбе никто не заикнулся — позднее граф Няри с опечаленным лицом сообщил ей, что непреодолимые препятствия принуждают его отложить церемонию. Прошел июнь, пробежал и август. Правда, в августе начались новые страдания, ибо из письма матери и сообщения графа она уже знала, что свадьбу назначили на двадцать пятое сентября.

По мере приближения этого дня Эржика становилась все печальнее, и графиня была сама не своя, видя, как увядает ее подопечная. В глазах у нее прочно поселилась печаль, улыбка больше не озаряла лица. Однажды она застала девушку на балконе: она смотрела на мчавшиеся тучи, и глаза ее были полны слез.

В начале сентября Алжбета Батори накупила множество тканей, и десять портних днем и ночью шили для Эржики приданое. Она искала редкие пряности и фрукты для свадебного пира и как бы не замечала, что Эржика на глазах тает. На девушке лица не было — словно она последние денечки доживала.

Все чаще вспоминался ей Андрей Дрозд. Во сие видела его могучую стать, добродушное лицо и сильные руки, вырывающие ее из объятий графа Няри. Не раз, пробудившись после такого сна, она испытывала желание мчаться очертя голову к предводителю вольницы. Но сердце ее сжималось от боли: кто знает, как он ее встретит, кто знает, любит ли он ее?

— Эржика, — время от времени напоминала о себе мать, заметив подавленное состояние дочери, — выше голову, положись на меня! Увидишь, я сделаю тебя счастливой!

— Без графа Няри я и так была бы самой счастливой. Я ненавижу его, и он мне день ото дня противнее, — говорила Эржика, не скрывая своих чувств.

— Можешь ненавидеть его сколько душе угодно, и пусть он станет тебе еще противнее, — шептала мать, гладя ее по лицу.

— Не выйду я за него! — восклицала Эржика. Но то был уже не крик решительного непокорства, а лишь отчаянная просьба.