Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Церковь Покрова любили. В ней крестили младенцев, венчались, служили панихиды, в ней исповедовались не старому, но всеми уважаемому священнику отцу Дмитрию Клепинину. Принадлежала церковь зарубежной епархии и подчинялась митрополиту Евлогию.

Сама церковь была просторна, светла, красиво убрана иконами старинного и нового письма. Особенно почитались иконы Пресвятой Богородицы и Христа-спасителя в ризах, расшитых цветным бисером и жемчугами. Стоило лишь послеполуденному солнцу протянуть из окошек под потолком косые лучи, ризы, тяжелые, будто кованые, загорались многоцветными искрами, отдавали неземной свет печальным и кротким ликам. Великолепное шитье для двух икон у аналоя выполнила великая искусница мать Мария.

Слева от входа в узкую, вытянутую в длину церковь размещался стол, где можно было купить свечи, крестильные крестики, иконки, молитвенники, изданные на серой ломкой бумаге. По правой стороне шла глухая, без окон, стена, увешанная иконами. Первым, помню, было изображение святого Серафима Саровского в голубом с крестами одеянии, с поднятой благословляющей рукой.

Со двора можно было пройти к черному ходу в особняк, к флигелю, к хозяйственным пристройкам. Черным ходом пользовались свои, гости приходили с парадного, с улицы. С обычной парижской улицы, стесненной домами, с проезжей частью, вымощенной серым булыжником.

Войдя в дом с парадного, ты оказывался в овальном, просторном холле. Было здесь пусто и гулко, пол был покрыт квадратными плитками, темными и светлыми в шахматном порядке. Местами выбитые, они качались под ногами. Четыре двери, распологались по две справа и слева от широкой лестницы с пологими ступеньками. Лестница вела в жилые комнаты.

Внизу находились столовая и кухня. Окна столовой выходили на улицу, и поэтому в первой половине дня здесь не было солнца. В кухню же, обращенную частью окон на задворки, на еще один крохотный дворик, оно начинало бить с раннего утра. С первыми лучами сюда приходили мать Мария и мрачный, черноватый Анатолий. Матушка стряпала, Анатолий топил печку, гремел ведрами, грел воду, бегал на хозяйственный двор за углем, мыл посуду. В глазах его стыла никогда не проходящая тоска.

Когда-то давно французы упекли его по ошибке в сумасшедший дом. Матушка вмешалась, вызволила, взяла на поруки и поселила в одной из комнат флигеля. Так на Лурмель он и прижился, угрюмый, неразговорчивый, безгранично преданный матери Марии. Кроме молчаливости, никаких других странностей за ним не замечалось.

По другую сторону от лестницы находилась канцелярия. Стоял в ней массивный стол, крытый зеленым сукном, местами потертый, закапанный чернилами, заваленный бумагами и счетами. Ключи от его многочисленных ящиков вечно терялись, и тогда находившиеся в комнате начинали двигать стулья, становиться на колени, заглядывать под тумбочку, под застекленный шкаф, хлопать ладонями по столу, стараясь нащупать их через бумаги.

Хозяином в канцелярии был однорукий Федор Тимофеевич Пьянов, бывший офицер, человек строгий. Он держал протез в черной перчатке в кармане поношенного, но всегда тщательно отутюженного пиджака. Я знала его еще по Монпарнасу. Он помогал устраивать наши детские лагеря.

Через несколько дней после переезда на Лурмель я зашла за чем-то в канцелярию. Он сидел там, узнал, как ни странно.

— А, коза, — сказал, и тронулись в улыбке тонкие губы, — и тебя прибило к нашему ковчегу.

В доме на Лурмель Пьянов не жил, он был приходящим работником, как и еще одна матушкина помощница — Ольга Романовна. Женщина добрейшая, деятельная. В отличие от матушки она стояла на этой грешной земле крепко, обеими ногами. Стоило матери Марии начать носиться с каким-нибудь несбыточным проектом, Ольга Романовна бросала на нее любовно-иронический взгляд. Матушка умолкала, остывала, спрашивала:

— Хорошо, а как, по-вашему?

Ольга Романовна добывала для столовой продукты и ведала прочими хозяйственными делами. Была она небольшого роста, всегда спокойная, с удивительно ясными светлыми глазами. Темные с сильной проседью волосы стригла коротко, что придавало ее миловидному, круглому лицу моложавость и даже некоторую кокетливость. Часто ее можно было видеть в канцелярии подле Пьянова. Она диктовала по списку, а он озабоченно щелкал костяшками счетов. Судя по их постоянной занятости, ведение дома и церкви было делом хлопотным.

На первом этаже была еще одна комната, совсем маленькая, и находилась она под лестницей.

В этой комнатке было тесно, уютно, чуточку беспорядочно. Вплотную, одна вещь к другой, стояли кровать, комод, книжный шкаф, стол, этажерка. На комоде, на этажерке было множество всяких салфеток с ажурными вышивками ришелье, на кровати — расшитых шелком подушек. С потолка свешивался искусно сделанный абажур ручной работы. На столе постоянно лежали незаконченное рукоделье, картонка с клубками ниток и цветной шерсти, коробочки с бисером, пяльцы, рассыпанные булавки. Стопками и перевернутые корешками вверх, лежали книги.

Из угла, из-за теплящейся лампады, на всю эту легкомысленную неразбериху взирал строгий лик Спасителя с благословляющей рукой. На стене висел портрет молоденькой девушки.

В этой комнате, совершенно не похожей на монашескую келью, жила мать Мария, в миру Елизавета Юрьевна Скобцова.

При слове монахиня в воображении может возникнуть облик строгой, погруженной в вечный пост и молитвы женщины. Ничего этого не было. Более жизнелюбивого, ровно и весело настроенного человека, чем мать Мария, мне не доводилось встречать. Она всегда была исполнена светлой радости бытия и казалась на редкость счастливым человеком.

В 1940 году ей было около сорока восьми лет. Была она полная, подвижная, с румяным мягким лицом. Черты его не были правильными. Карие глаза прятались за стеклами очков в круглой оправе, нос толстоват на конце, на щеках — ямочки. Она гладко зачесывала волосы назад с высокого лба и прятала их под черным монашеским покрывалом. Покрывало и ряса, схваченная в широкой талии поясом, составляли ее повседневное одеяние. Лишь в дни церковных праздников мать Мария надевала клобук, положенный по церковному чину. Ходила она неслышно, легко, ловко переступая ногами, обутыми в мягкие чувяки.

Не могу сказать, портило ее или красило монашеское одеяние. О ней не пристало говорить как о суетной женщине. Она не хлопотала о внешности, никогда не думала о производимом впечатлении. Эта сторона жизни уже не имела для нее никакого значения.

У нее была семья — единственный, из трех детей оставшийся в живых сын Юра, прекрасный мальчик, умница, студент. Здесь же, на Лурмель, жила ее старенькая мама Софья Борисовна Пиленко или, как ее все звали, бабушка. Брак матери Марии с Данилой Ермолаевичем Скобцовым был расторгнут при ее пострижении, но ни бывшую жену, ни сына Данила Ермолаевич не оставил в своих заботах, часто навещал, всегда был желанным гостем, оставался со всеми в простых дружеских отношениях.