Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

Люди выстраивались в молчаливую очередь, входили партиями в столовую, получали еду, обедали и, поблагодарив устроителей, уступали место другим. Никаких проповедей и благодарственных молитв никто не произносил. Было не до этого. Человеческий поток не иссякал с утра до трех пополудни.

В доме на Лурмель мы с Сережей прожили три с половиной года.

Отдых. — Возвращение Сережи. — Слухи. — Собираемся в дорогу

Утром, часов в одиннадцать, Маша повела меня знакомиться с матерью Марией. Мы вошли в канцелярию. Матушка сидела за письменным столом и печатала на машинке. Меня не узнала и не стала притворяться, будто узнала, когда я напомнила про давнюю экскурсию в Амьен и диспут «Любовь и жалость».

— Столько воды утекло, — развела она руками.

Без лишних разговоров повела на третий этаж, открыла дверь, пригласила войти осмотреться.

— Нравится?

Еще бы! Небольшая светлая комната. В ней, почти пустой, был какой-то изначальный уют.

— Вот и живите, — улыбнулась матушка, отчего на ее щеках образовались мягкие ямочки, — плата небольшая, вам по силам… Нет, нет, я знаю, вы в данный момент сидите без работы. Ничего, я подожду. Наладятся ваши дела, тогда и внесете деньги. А пока устраивайтесь. Мебель, какая-никакая, есть — вопрос решен.

На крыльях удачи я помчалась к тете Ляле, рассказывать, какая чудесная у меня будет комната, какая замечательная мать Мария и как прекрасно Маша Буслаева все устроила. Петя очень кстати находился на Жан-Жорес и помог перевезти большую часть вещей. В комнате на Лурмель уже стояли кровать-топчан, стол и стенной шкаф.

Скромную обстановку скрашивал старенький, в веселых изразцах, камин. Он не работал. Жерло его было наглухо закрыто листовым железом, изразцы потрескались, но, все равно, присутствие камина делало комнату жилой. Отопление же производилось печкой-саламандрой с трубой, встроенной в дымоход.

Матушка сама принесла ведерко угля и научила, как разжигать саламандру. Я была удивлена и тронута ее заботливостью. И вообще в этом доме как-то легко и вольно дышалось, я сразу почувствовала себя раскованно. Хотелось двигаться упруго и ловко, щеки разгорелись, пальцы стали гибкими. Матушка сидела на корточках возле печки, наклоняясь, дула на робкий огонек и сетовала на скверную растопку.

— А помните, Наташа, какая до войны была удобная растопка? — спрашивала она и поднимала раскрасневшееся лицо, — чиркнул спичкой, поднес — и готово.

Я помнила эти аккуратно связанные пахучие желтые лучины со смоченными чем-то смолистым концами. Думалось мне, что возле печки можно будет сидеть в тишине и смотреть на золотые огоньки.

В тот первый день я завозилась. Стелила кровать, развешивала в шкафу одежду, Сережину и мою. Шкаф оказался вместительным, на другой его половине я умудрилась поставить табуретку, на нее — таз для умывания и кувшин. Разобрала и поставила на каминную полку так называемые «Наташины коробочки». Сережа всегда смеялся над моим пристрастием к безделушкам, но потом неизменно соглашался, что с ними лучше и комната больше походит на человеческое жилье.

Хотела постелить на стол красивую скатерть, но таковой у меня не было, пришлось удовлетвориться салфеткой, она закрыла лишь середину.

Не было у меня и молотка с гвоздями. Я постучалась к Клепининым, и меня снабдили всем необходимым. Я бросилась развешивать картинки и фотографии в простеньких рамочках, пристраивать занавеску. Ту, мамину, из театра.

С занавеской у меня ничего не получилось. Я никак не могла дотянуться и вбить отсутствующий в нужном месте гвоздь. Пришла Тамара Федоровна, согнала меня с табуретки, велела принести из ванной стремянку и полезла сама. Она уверяла, что у нее получится лучше, так как она выше ростом.

Тамара Федоровна обращалась со мной как со старой знакомой. Да мы и были знакомы по первому лагерю близ Бордо. Но тогда я была девочкой и мечтала стать артисткой, а она дружила с мамой, жила с ней в одной комнате и была, как мне казалось, совсем взрослой.

Тамара Федоровна взобралась на шаткую стремянку, велела держать ее как можно крепче, стукнула молотком по гвоздю, попала по пальцу, испуганно глянула горячими черными глазами, засмеялась и стала уверять, что ей ни капельки не больно. Когда она говорила и смеялась, у нее очаровательно приподнималась верхняя губка с темным пушком.

На стук заглянул отец Дмитрий, согнал жену со стремянки, залез сам, и, наконец, гвоздь был вбит, проволока натянута, занавеска повешена.

Если бы я, не зная отца Дмитрия, увидела только его портрет, то непременно приняла бы изображенного на нем человека за молодого ученого из прошлых времен. Высоченный выпуклый лоб, темные усы и борода, зачесанные назад длинные волнистые волосы. Между густыми бровями глубокая складка, очки в тонкой оправе. Правый глаз его немного косил, но не к носу, а к виску, вбок, и это делало его лицо еще более умным и значительным. Он выглядел старше своих тридцати восьми лет, был прост в общении, доступен и удивительно добр. И еще в нем была какая-то изумительная деликатность. Впервые за много лет мне захотелось прийти на исповедь, что я и сделала, когда мы хорошенько познакомились.

За хлопотами я не заметила, как наступил вечер. Села, отдышалась, решила лечь спать, но в это время заглянула матушка. Пришла не одна. Следом шмыгнула небольшая с рыжими подпалинами собачка, издали похожая на фокса, а на деле обыкновенная дворняжка.

— Это Муха, — представила собачонку матушка.

Я нагнулась и погладила Муху. Матушка стала ее хвалить:

— Муха у нас не простая собака. Муха у нас работница. За это ей особый почет.

Оказалось, во флигеле и пристройках, неистребимые, водятся во множестве крысы, и Муха их исправно вылавливает.

— Сегодня та-акую крысищу притащила!

Матушка явно отдавала должное собачьему усердию, и Муха это чувствовала. Фыркала и скромно помахивала хвостом.

— Она их ест? — поинтересовалась я.

— Нет, — усмехнулась матушка, — но, как всякое живое существо, не лишена честолюбия. Показывать приносит.

Муха еще раз обнюхала мои ноги, запоминая, и отправилась по своим делам. Матушка прошлась по комнате, похвалила обстановку.

— На столе не хватает скатерти, — рассеянно потрогала она салфетку, поднесла руку к виску, потерла, словно его ломило, — я пришла спросить, почему вы не идете ужинать, Наташа.

Оказывается, в плату за комнату входил еще и ужин.

— Не особенно питательный, — предупредила матушка, — но хоть какая-то еда.

Это было кстати. Кроме кусочка батона с жидким чаем у тети Ляли, у меня за весь день ничего во рту не было. Матушка решительно взяла меня под руку и повела в столовую. Рука была теплая, уютная. Не хотелось, чтобы она ее отнимала. Так мы и отправились вниз рука об руку, и через мимолетное матушкино прикосновение переливался в мою душу покой. Мы спускались по ступенькам, она — бесшумно, я — постукивая невысокими каблуками. Стало на миг легко и весело.