Владислав Бахревский - Боярыня Морозова

– Ты собери Ивана с Прокопием. Вместе поедем. Если, Бог даст, все обойдется, вас в Москву покличем. Будет худо – ребята воротятся и тебе расскажут.

Взял Афонюшку с рук Марковны, осенил крестным знамением, поцеловал в темные бровки. Поставил на пол. Дал сынку протопать несколько шажков, подхватил, подкинул. Афонюшка задохнулся от восторга.

В доме воеводы слуги ходили на цыпочках, горели свечи. Аввакум пособоровал умирающую. Пани Евдокия глядела, как говорила, а на слова сил не было, сложила перст с перстом и позвала взглядом приблизиться. Прошептала:

– Буду молиться перед престолом о тебе.

На другой уже день Аввакум отпел усопшую.

Похоронил.

Ночью Анастасия Марковна прижукнулась ледяным плечиком к теплой мужниной груди. Аввакум, не дыша, легонько притиснул родную, ласковую, верную, а сказал не то – неистовое:

– Марковна, расшибу я их словом Божиим! Как пророк Иеремия, гряну: «Слушайте слово Господне, цари иудейские и жители Иерусалима! Я наведу бедствие на место сие о котором кто услышит, у того зазвонит в ушах». Одного боюсь, Марковна: царь малодушный, не придет состязаться об истине. За Ртищева спрячется, за Иллариона с Павлом. Марковна, голубушка! Разгорелось бы только мое сердце, одолело бы их! Как им в свою неправду верить? Им бы царю угодить, а вера угождению не сестра, не ровня. Вера, Марковна, – столп Господнего престола.

И заснул.

Разбудили незваные гости.

Молились наскоро: стрельцы торопили, ругались. Поели наспех. Воевода дал Аввакуму и сыновьям его двое саней. Домочадцы укладывали припасы на дорогу. Наконец пришла пора тулупы надевать. Перецеловались, попросили друг у друга прощения. Сели.

– С Богом! – сказал Аввакум, благословляя семейство крестным знамением.

– Батюшка! – кинулась к отцу Агриппина.

– Батюшка! Батюшка! – кричали Акулина и Аксиньица.

– Батюшка! – лепетал поднятый на руки Афонюшка.

Подошла Анастасия Марковна, отогнула завернувшийся ворот тулупа.

– Впервой без нас едешь. – Улыбнулась, но голос дрожал.

– Алексей Христофорович – не Афанасий Филиппович. Не оставит вас. Терпи, Марковна!

– Терплю.

Высыпали на улицу, отъезжающие сели в сани. Лошади тронулись.

Анастасия Марковна вдруг кинулась следом.

– Подожди! Подожди!

– Стой! – приказал вознице Аввакум. – Стой!

Путаясь в тулупе, стал выпрастываться из саней.

– Не возвращайся! – кричала Анастасия Марковна. – Пути не будет.

Бежала, летела: не дать Аввакуму единого шагу назад ступить.

Заспотыкалась на льдышках, упала бы, но он успел, подхватил. В огромном тулупе, огромный, как медведь. Спрятал на груди жизнь свою, крепость свою, счастье свое. Обвил широченными полами тулупа, утопил в себе, сыскал маленькое драгоценное личико, расцеловал.

– Настасьица, диво мое! Ради бога, не плачь.

– Не плачу, батька!

– Слезы-то застывают.

– Ты погрей дыханием.

– Грею, милая! Эх, времени нет!

– Все, Аввакумушка! Все! Езжай с Богом.

– Поехал, Марковна.

– Езжай! Встань за Господа, как Николай угодник вставал!

– Постою, Марковна.

1 марта, на преподобную мученицу Евдокию, когда русские люди смотрят погоду: будет погоже – все лето пригоже, – в Москву из Мезени привезли протопопа Аввакума.

На последнем стане пристав посылал стрельца в Приказ тайных дел сообщить о прибытии узника.

Для протопопа подали крытый возок без окон, об Иване да Прокопии указа не было, и пристав отпустил их с миром на все четыре стороны.

Господь не оставляет православный народ чудесами. Не диво ли? На последнем как раз стане, когда Иван с Прокопием крепко призадумались наконец, где им жить в Москве, чем кормиться, случайный человек, стрелец, приставленный охранять узника, сообщил:

– А я, батька, брата твоего знаю.

– Кузьму?

– Кузьму Петрова. Я тоже в Барашах живу, у Крестов.

– Да нешто Кузьма в Москве?

– Перед самим Великим постом у Ивана Юрьевича Бахметьева поселился.

– Кто сей Иван Юрьевич?

– Благородный человек. Дворянин. Поп Кузьма в домашней церкви у него служит, живет там же, во дворе.

– Господь тебя послал! – прослезился Аввакум, обнимая стрельца, потом обнял и детей своих. – Ну, милые, ступайте к Кузьме, а там как Бог даст.

Увезли протопопа.

Ехали, ехали, наконец стали. Вышел Аввакум из возка – Крутицкое подворье.

Пристав передал узника монахам, а те, благословясь у протопопа, повели его не в подвалы, а наверх, в братский корпус. Поместили в теплую, светлую келью с дивными иконами: Божьей Матери Всех Скорбящих Радость, великомучеников Димитрия Солунского и благоверного царевича угличского и московского Димитрия да Алексия – человека Божьего.

– Помолись, брат, перед обедом, – сказали дружелюбно монахи и оставили протопопа одного.

Икона Всех Скорбящих Радость была древняя, две другие новые. Алексий, человек Божий, написан в простом платье, фон зелено-золотой, нимб тоже из света, из золота. Икона двух Димитриев – строгановского модного письма. Доспехи на Солунском как жар горят, на царевиче алая в золоте шуба, под шубой долгополое черное платье тоже сплошь в золоте. Корона высокая, в каменьях, в жемчугах. Лицо золотистое, от рук сияние.

Аввакум поцеловал образ Богородицы, опустился на колени, отбил сотню поклонов.

– Помоги, Заступница, устоять, не впасть во искушение.

В трапезной, куда привели Аввакума, стол был накрыт на двоих. Тотчас из другой двери появился митрополит Павел. Постоял, ожидая, что протопоп подойдет под благословение, но Аввакум отдал поклон издали.

Павел прочитал обеденную молитву, сказал просто:

– Покушай, батюшка, с дороги! В пути приставы небось скудно кормили.

– Везли, как велено было, – ответил Аввакум, но ерепениться не стал, сел за стол, ел кушанья без печали.

Павел в митрополитах помолодел, борода шелковая, ни единого волоса не топорщится, румянец на щеках благородный, ровный, розовый. На челе – дума, как печать.

– Великие времена грядут, протопоп! – сказал Павел ласковым голосом. – Государь зовет в стольный свой град вселенских патриархов, то будет великое пришествие, великая благодать царству. Опасается государь, не ударить бы в грязь лицом перед всем-то светом! Посему будет созван свой домашний собор. Не умею хитрить, батюшка. Прямо тебе скажу: хорошо бы нам, русакам, не тешить греков да жидов. Решить бы неустройства между собой мирно, радуя Господа Бога, царя-надежу. Коли поднимем крик друг на друга, рассуживать возьмется жидовнин Лигарид. У него на всякое слово заготовлено правило. А в помощь ему другой грек, жидовнин Арсен, да и все пришлые. Митрополит на митрополите.

– Господь Бог не попустит, чтоб последнее слово осталось за жидами, – сказал Аввакум, раскусив вишневую косточку, попавшуюся во взваре.