Вероника Тутенко - Дар кариатид

— Да что ты, Валь? Что наговаривать зря? — недоуменно покосилась на старшую синеглазая Милка. — Когда это мы без дела стояли? Разве что с тобой вместе, добавила она не без ехидства.

Возразить на это было нечего.

Валентина воинственно тряхнула тяжелой косой и вернулась в дом.

После шумной ночи в деревне воцарилась усталость. Даже протяжные и залихватские украинские песни не с тем уже задором вливались в ее тишину.

Нина хотела было последовать за хохлушками, но передумала.

Девушка села на крыльцо, обхватила колени руками.

Солнце медленно, но неизбежно стремилось к наивысшей своей точке. Нина щурилась от яркого утреннего света, но лучи не были еще горячи.

Возвращаться в дом не хотелось. Да и что такое дом на войне? Даже не временное бомбоубежище.

День Победы освятил небо фейерверками, но до настоящего мира еще далеко. До тех размеренных, иногда почти неотличимых, как облака тянулись вереницей, дней, плавно перетекавших один в другой, как до войны. Но время безмятежности прошло…

И вот еще одни человек, успевший стать добрым другом, скрылся вдали.

Нет, не щемящая боль, как было тогда, когда возвращался на фронт Михаил. И все-таки боль. И грусть. «Живи. Пожалуйста, живи!..»

… Вдали за деревьями, за которыми только что скрылся Володя с его боевыми товарищами, показался на горизонте еще один человек в кавалеристской форме на лошади.

Рука седока часто опускалась на холку лошади. Он явно куда-то спешил. Но что ему понадобилось в тихой деревушке, оставленной хозяевами?

Что-то, похожее на смутную тревогу, шевельнулось в душе девушки.

Всадник внушал если не ужас, то безотчетное беспокойство.

Что-то пугающее и безудержное было в его развевающихся по ветру волосах и стремительно наклоненной вперед фигуре.

«Пошла! Пошла!»

В голосе кавалериста звучали нотки ярости и нетерпения.

Нине вдруг показалось, что она где-то уже слышала его. Нет, это, явно, был не Володя.

Неужели?..

Девушка с удивлением узнала в навезднике цыгана, покинувшего дом не более получаса назад.

Но… зачем он вернулся?

Тревога разрасталась в сердце девушки.

Черные глаза цыгана казались еще чернее от ярости, так и норовившей перекинуть бушующий во взгляде огонь на деревья, дома и особенно на девушку, сидящую на крыльце.

Наездник резко натянул удила. Кобыла взбрыкнула, остановилась.

Цыган соскочил на траву.

— А ну поднимайся! — накалился взгляд до предела.

Не спуская яростных глаз с девушки, цыган выхватил из кобуры револьвер и направил его на Нину.

Тревога сменилась в ее сердце удивлением, заслонившим собой даже страх.

— За что? — растерянно пробормотала Нина и неуверенно выпрямилась. — Я же ничего не сделал вам?

— За что? — мстительно прищурился цыган. — А за то, что это я хотел с тобой ночь провести.

— Но, я не… — еще больше растерялась девушка.

— А ты, значит, Володьку выбрала! — не слушал цыган.

— Вы думаете, что я…

Кровь прилила к щекам девушки.

Неужели он думает, что они с Володей тоже уединились в одной из комнат просторного дома?

— Становись, сука, к стенке, — оборвал цыган девушку на полуслове.

Нина осмотрелась по сторонам в поисках помощи. Никого. Только рыжая буренка.

Из окна доносилось стройное пение.

«Раз, два, три, калина,

Чернявая дивчина», — выводили голоса.

Нет, не услышат.

— Только попробуй крикнуть! — как будто прочитал мысли своей жертвы цыган. — Кто выйдет из дома — пристрелю сразу.

Голос мучителя звучал решительно и мрачно.

Нина посмотрела в глаза цыгану, долго с упреком. Поняла, не шутит. Не выдержав их черного-черного огня, опустила глаза.

Неужели конец?

Нина почувствовала, как быстро- быстро забилось сердце, а в горле застрял крик. Ноги не слушались, но мучителю, явно, доставлял удовольствие страх его жертвы.

— Становись к стене, — повторил он сквозь зубы.

Девушка медленно подошла к стене.

Губы цыгана искривились в садистской усмешке.

Нина закрыла глаза.

Темно. Но кожа ощущает теплый летний свет.

Еще секунда, две — и темнота… И только тиканье невидимых часов, как стук копыт…

Девушка открыла глаза. Дело пистолета все так же смотрело на нее в упор, но смуглая рука, сжимавшая его, теперь дрожала.

Цыган беспокойно обернулся.

За спиной его стоял Володя Барбашов.

Галка успела за мгновение до выстрела.

— А ну пошли! Что задумал! — выхватил он оружие у цыгана. — Совсем стыд потерял!

Посрамленный ревнивец влез обратно на коня.

— Я с тобой ещё поговорю! — пригрозил вслед Володя, но слова его заглушил конский топот.

Девушка всё ещё не могла прийти в себя от только что пережитого.

— Я тебя найду, — повторил Володя Нине и в первый раз решился обнять девушку.

Галка снова скрылась за домами.

Через несколько дней Нина увидела вороную кобылу напротив столовой.

Госпиталь двигался следом за линией фронта, и девушке было велено возвращаться обратно на кухню.

Узнала Нину и Галка, повела в её сторону мордой.

Кобыла ждала, когда хозяин отвяжет её. Володя был где-то рядом.

— Нина! — донесся из столовой голос Валентины.

— Иду!

Валентина помешивала в огромном котле суп.

— Ты не видела лук? — откинула, тряхнув головой, со лба упрямые пряди.

— Нет.

— Странно. Ведь точно помню: клала его на стол. Никак Петрушка, Соловей-Разбойник наш… Ведь всё, негодник, мне назло делает…

Валентина нахмурилась, вспомнив последнюю выходку Петруши…

От сержанта Петра Санникова, возившего продукты в госпиталь, можно было ожидать любой проказы. И прозвание у него было соответствующее. Соловей-Разбойник. То ли потому, что родом он был с солнечных курских просторов, где в смешанных лесах, соловьи — нет голосистей. (А насвистывать да песни горланить Петруша — мастак). То ли за веселые выходки, без которых и самому затейнику, и его товарищам было бы уже и не по себе как-то… «Разбойник он разбойник и есть», — только поднимали и опускали руку после очередной его проказы. В самом деле, не было б на войне таких, как Петруша — смерть да смерть кругом, хоть живьем в могилу ложись. А рассмешит, так и солнышки в мыслях заплещутся, как в мирное время. И забудешь, что каждый новый бой… он может быть последним. Даже, когда до Берлина — только руку протяни.

Может, потому-то и обходят сержанта Петра Санникова пули стороной, что сама его улыбка Смерть пугает. И смех колокольчиком, и кудри золотистые. Красив парень, статен. Куда тут Костлявой Старухе подступиться.

На фронт добровольцем пошел, совсем ещё мальчишкой. Как говорят о таких, молоко на губах не обсохло. Да и теперь двадцати ещё не исполнилось. Но с таким хоть в разведку, хоть в разгул. Не подкачает.