Вероника Тутенко - Дар кариатид

— А нам повезло! — похвалился дядя Федор. — Ни щелинки. А все равно мороз-зараза!..

— Эх, Федор, хватит тебе глупости-то болтать! — неожиданно вздумала урезониваться мужа тетя Маруся.

— Молчи, горюшко! — шутливо прикрикнул на нее дядя Федор. — Что молчать-то, итак на душе кошки скребут.

Не только у дяди Федора острыми-острыми коготками скребли на душе невидимые кошки. Кто-то молча терпел саднящую боль ожидания, кто-то хотел ее выговорить всю, без остатка.

Рядом, размахивая руками, о чем-то оживленно болтали итальянцы, так беспечно, как будто не было ни немецких солдат с собаками, ни колючей проволоки, отгораживающей узников от всего мира.

И солнечная итальянская речь рассыпалась вокруг скользящими бликами, заражая надеждой и радостью.

— Итальянцы? — скорее утвердительно, чем вопросительно присоединился к их разговору пожилой коренастый мужчина.

Итальянцы энергично закивали, заулыбались.

— Венеция? — не преминул поинтересоваться дядя Федор. Других итальянских городов, кроме Рима, он не знал.

— Сан- Марино, — рассыпался смех, радостный, жутковатый в немецкой неволе

… Утро вспорхнуло ввысь ранними пташками, брызнуло солнечным золотом. Собирайте, кто хочет, весну в ладони! Небо везде одинаково.

Нина открыла глаза и увидела небо.

Чужое небо!

Бреслау. Странное слово. Странное небо. Чужое, спокойное.

Здесь нет войны, но война повсюду, даже в ликовании птах. Но уже не страшно.

Война повсюду, но с этого неба не падают бомбы.

Девочка закрыла глаза, не выдержав дерзкого взгляда весеннего утра.

В России снег. В России бои.

Солнце припекало, не обжигая. Ласковое, весеннее, струило лучи на обритые головы.

Остров, отгороженный от всего мира колючей проволокой, пришел в движение. Среди тихой этой суеты, как старый упрямый конь, нелепо упирался четырьмя ногами в землю письменный стол. Теперь, как ставшая вдруг самой значимой шахматной фигурой, угрожающей самому королю, он казался торжественным и важным.

Пожилой немец в военной форме опустился за стол так неохотно и лениво, как будто был приговорен просидеть здесь, за колючей проволокой, всю жизнь, если не больше и записывать, записывать, записывать… Адское какое-то наказание!

И снова толстая тетрадь на столе. Раскрыта и чиста, как нелепое напоминание о школе. Чернильная ручка наготове, словно собирается жирно вывести «2», похожую на лебедя.

«Что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота?»

Нелепое напоминание о школьной учительнице. Кажется, ее звали Вера Петровна…

Почему, звали? Ведь, может быть, она жива? Почему все, что осталось в России, вдруг стало прошлым?

— Нас хутка продадуць, — скорее знала, чем догадалась высокая красивая белорусска, гневно блеснула зрачками и устало прикрыла глаза.

К островку за колючей проволокой начали подтягиваться первые покупатели. У всех немцев был одинаковый взгляд. Чуть сдвинутые брови. Оценивающий.

С таким взглядом приходят рабовладельцы на рынок рабов. Так смотрит хозяйка на груду персиков на прилавке, бдительно следя за тем, чтобы ушлая продавщица не накидала ей, как будто невзначай, подгнивших или недозревших фруктов, рассчитывая получить за них столько же марок, сколько стоит хороший товар.

… За узников не брали денег. За каждого солдата или офицера Вермахта его семье полагалось три раба.

Немцы, преимущественно пожилые мужчины в гражданской одежде, выбирали самых здоровых и сильных. Кто- троих узников, кто-то — шестерых, а кто-то уводил с собой и девять…

Немец за письменным столом на секунду поднимал глаза на подошедшего. Быстро фиксировал что-то в толстом журнале.

… Узников оставалось все меньше.

К вечеру разобрали самых здоровых и сильных мужчин и женщин.

Вечер нахмурился, обещая ночь-неизбежность. И она наступила, холодная, ясная, освещенная звездами, овеянная сновиденьями.

Нине не спалось. Завтра придет какой-нибудь немец, уведет ее куда-то… А если нет? Что тогда? А если её заберет один немец, а тётю Марусю и дядю Фёдора — другой?.. Нет, об этом лучше не думать, не думать, не думать…

Звёзды равнодушно и весело подмигивали, как будто знали всё на тысячу лет наперёд.

Уснуть… уснуть…

Сбоку беспечно храпел дядя Фёдор. Мирно посапывала тетя Маруся.

Нина свернулась калачиком. Лежать на голой земле было холодно и неудобно, а старое пальто совсем не грело.

Поблизости какую-то женщину был сильный кашель, и от этого становилось еще тревожнее.

— Не спится? — прошептал совсем рядом тихо ломающийся юношеский голос.

— Не-а. Думаю.

Собеседник был кстати. Спать не хотелось, а разговор заглушал тревогу.

— Я т-тоже.

Парень слегка заикался, и даже в темноте было заметно, как трясся у него подбородок.

«Контузия», — решила Нина.

— Меня Володя зовут.

— А меня Нина.

— Ты с кем здесь? Одна?

— С дядей Фёдором и тетей Марусей…

Нина и сама удивилась той лёгкости, с которой сказала это. Как будто супруги были её родные дядя и тётя.

— Родственники? — почему-то удивился паренек.

— Нет, но… — девочка смолкла, не зная, что сказать странному любопытному пареньку, глаза которого так беспокойно поблескивали в темноте.

— Ты з-знаешь, нам в школе рассказывали, — неожиданно начал паренек. — Вот звёзды на небе. Много-много звёзд… А иногда смотришь на небо и видишь какую-нибудь звезду… тебе кажется, ты ее видишь, а ее уже нет…

— Это как? — удивилась Нина.

— А вот так! З-звезда уже сгорела, а свет только-только дошел до земли. И нам кажется, что далеко-далеко светит звезда. А на с-самом деле её давным-давно нет… Правда, странно?..

— Странно, — согласилась девочка, во все глаза глядя на звездное небо и безуспешно пытаясь угадать, какие звезды — настоящие, а какие — лишь свет, оставшийся от них.

— Это нам учитель физики про звёзды рассказывал, — продолжал Володя. — Тарас Петрович. Он у нас у всего класса любимым учителем был. Н-немцы его расстреляли… П-партизан от фашистов прятал…

Володя замолчал, и в молчании этом было что-то, что связывало безвестного учителя физики, и все эти звезды, и те, которые были, и те, которые только будут.

— А ты в каком классе учился? — помолчав, спросила Нина.

— Я… в восьмом, — словно припоминая, ответил Володя.

— А я только один окончить успела.

— Вот Ильюшка наш тоже только-только во второй ходить начал…

В голосе Володи подрагивало сочувствие.

Нина поняла, Володя сожалеет, что Ильюшка, может быть, уже никогда не узнает о звёздах и ещё много-много всего интересного от такого учителя, как был у него…

— Ильюшка — твой брат?

— Брат. Вот он спит, — Володя кивнул головой на упитанного мальчугана. Он сладко посапывал во сне, и не было ему никакого дела ни до тайн звёздного неба, ни до туманного завтра.