Вероника Тутенко - Дар кариатид

Лесник вышел из-за беседки. Под ногой хрустнула ветка.

Фёдор не сдвинулся с места, только нахмурился.

— Крадется, как лис, зараза, — прошептал недовольно и во вздохом взвалил на плечи лежавшее под ногами бревно. Шрайреб смерил его гневным взглядом, сплюнул под ноги, но ничего не сказал. Всё было ясно без слов.

С первого же дня Фёдор решил для себя, что не будет стараться для «фрицев», и презрительно косился на Ивана, послушно и старательно исполнявшего всё, что скажет Пауль, даже когда никто из немцев на него не смотрел.

Фёдор, напротив, лениво переваливался с ноги на ногу и только после окрика мастера неохотно принимался за работу. А безразличное выражение его лица говорило о том, что работать ему не столько тяжело, сколько просто неохота.

— Хрен им! На чужом горбу хотят в рай выехать, — довольный собой митинговал дядя Федор, когда Шрайбер сел опять на велосипед. — Наши солдаты там кровь проливают на войне, а мы тут на фрицев горбатиться будем!

— Дур-рак ты, Федор, — процедил сквозь зубы Иван.

Но Федор и не пытался скрыть своего презрения к фрицам и даже получал удовольствие от того, что демонстрирует им свою неприязнь. (Хоть чем-то да насолить врагам!)

Еще через несколько дней Шрайбер снова пришел на лесопосадку.

Теперь его сопровождала холеная такса. Хозяин ласково окликал ее…

И снова хозяин и собака появились из-за кустов и деревьев, словно выслеживали зверя на охоте. Завидев хозяина, Фёдор неохотно, будто делая одолжение, с видимым усилием поднял бревно и вяло захромал к дороге.

Лесник заглядывал на лесопосадку каждые несколько дней. Каждый раз с лесником была другая собака, но чаще Конда или Дуглас.

— Сколько ж у него собак? — удивлялась тетя Маруся, потерявшая счет любимцам Шрайбера.

— Не меньше ста, — решил Илюшка, а дядя Федор презрительно изрек «Мартын с семенами», и с тех пор только так «за глаза» называл хозяина.

Почти каждый раз глазам лесника открывалась одна и та же картина.

Иван исправно делал свое дело. Худо-бедно работали и дети, хотя неугомонный Илюшка нередко отвлекался от работы на разговоры.

Мария работала медленно, но вполне сносно, хотя и слишком явно неохотно.

Хуже обстояло дело с Федором и Анастасией.

«Один хромой, другая, наверное, недолго еще протянет. От них, и правда, немного, толку». Прав, прав был офицер в Бреслау.

Но хуже всего было то, что хромавший мужчина не только не старался показать, что хоть чем-то полезен, а, напротив, даже бахвалился своей бесполезностью и ленью.

Через пару недель у Шрайбера не оставалось уже ни малейших сомнений на этот счет. Ярость разгоралась в воображении лесника до огня крематория, но что-то каждый раз поднималось со дна души усмиряющей пламя волной. Что-то было страхом возмездия. Иоанн Шрайбер не считал себя образцовым христианином, но его душа, привыкшая к лесной гармонии, чутко прислушивалась к голосу той единой для всех истины, которую нельзя ни увидеть, ни потрогать, но можно только почувствовать каким-то шестым чувством, уловить её знаки. Голос говорил ему, что девять русских узников невидимой кардионитью связывают его с сыном, воюющим в суровом необъятном небе над Россией, где со всех сторон его обступают «швейные машинки» (так насмешливо называет Алан шумные советские самолеты). Куда им до «Мессиров Шмидтов»! Но ведь никто не властен над судьбой, а война еще продолжается. И только эта нить… Она, как молния, — проводник высшей силы… От сердца отца — к сердцу сына… Эти девять не знают Алана, но почему-то его улыбка непостижимым образом связана с бараком в Берхерверге и солнцем над лесом, где так весело белкам весной.

Илюшка выволок самую лёгкую часть ствола дерева, ту, которая ближе к макушке, на дорогу и опустился на бревно, вытер пот со лба и теперь тоскливо поглядывал в сторону Берхерверга. Ветер играл на ветвях новую осеннюю мелодию с первыми грустными нотками ностальгии о лете.

Мальчик вздохнул о том, что хочется домой. Домой — в барак. И домой — в Россию, где уже и дома-то нет. Разнесло на обломки бомбой, а всё равно ведь хочется. Еще как хочется! Само «дом» стало вдруг чем-то расплывчатым, почти нереально. Дом-песок… Подует ветер, и его нет. Дом-вода. Подует ветер и — утечёт.

Пауль чуть поодаль о чем-то оживленно беседовал с Кристофом.

Илья снова вздохнул, и воображение теперь уже отчетливо нарисовало дом- половину барака и кастрюлю бурлящим кипятком, в котором полопались лушпайки на картошке.

Нина села рядом на бревно, подула на мазоли, вздувшиеся на ладонях..

— Есть хочется, — пожаловался Илюшка и негромко позвал Пауля. — Зу-уб!

Пауль и Кристоф продолжали беседу.

— Сколько можно болтать, — насупился Илюшка, и тут же в его безобидно-голубых глазах заметались озорные беспокойные искорки. В такие минуты сын Ивана и Анастасии неуловимо напоминал Нине старшего брата Сережу. Такие же чертики прыгали в его темных глазах, когда он задумывал кукую-нибудь шалость. Не ошиблась Нина и на этот раз. Проказник Илюшка снова задумал подшутить над Паулем.

— Эй, х…й! — позвал он уже громче. — Х…й! Мастер!

Пауль, наконец, услышал «мастер» и другое, незнакомое из трёх букв и обратил внимание на мальчика.

— Х…й? — удивился мастер новому слову, которое, по всей видимости, относилось к нему. — Was bedeutet «х…й»? Что значит «х…й»?

Илюшка чуть повел бровью и уголком рта. Другая же половина лица осталась совершенно неподвижной.

— Х…й по нашему «мастер», — почтительно наклонил голову проказник.

— Meister? — переспросил немец. — «Зуб» — Meister и «…» — Meister? (Зуб — мастер. И х…й тоже мастер?)

Илюшка так же почтительно кивнул головой.

— Ja, — ответил он будничным тоном, как будто речь шла о привычных, совершенно серьезных вещах. — «Зуб» и «…» — Meister — das ist das selbe — Meister.(«Зуб», «х…й» — одно и то же. Мастер).

— Ja, ja, — еще больше к радости мальчугана обнажил злополучный передний зуб в снисходительной улыбке мастер. — Ich bin Master. (Да, я мастер).

— Мы все сделали, — показал Илюшка на ровно уложенные штабеля.

— Ja, ja, — махнул рукой Пауль. — Es reicht. Geht nach Hause! (Хватит. Идите домой!)

Торжествующая радость Ильюшки не знала границ. Снова удалось ему провести недогадливого мастера.

Кристоф больше не ездил на велосипеде с узниками конвоиром до барака. Они возвращались одни, но на ночь эконом пересчитывал, все ли девять на месте, и запирал русскую половину барака на ключ.

— А ведь и не заметил ничего, — торжествовал Илюшка вечером на нарах. — Отозвался, значит, х…й он и есть!

Надя и Павлик заливались смехом. Рассказы весельчака-брата они могли слушать бесконечно.

Отец не разделял торжества озорника, хмурился и ворчал.