Вероника Тутенко - Дар кариатид

Иван опасался не зря.

В обед пришли Кристоф и Шрайбер. Сели с Паулем втроем в беседке, над которой умиротворённо покачивались, наклонившись друг к другу кронами, две березы, как будто тоже участвовали в разговоре. Кристоф спросил что-то у мастера. Нахмурился. Шрайбер вскочил со скамейки и навис над Ильей грозной тучей. В словесной тираде лесника часто повторялись «Verfluchte» и «Schwein».

Илья наклонил голову ниже и принялся ещё сосредоточеннее корпеть над стволом, не без оснований опасаясь и за второе ухо. Угроза, впрочем, миновала. Шрайбер покричал и быстро выдохся, вернулся в беседку.

Пауль же весь день метал в Илюшку негодующие взгляды, так что тот невольно втягивал голову в плечи под их тяжестью. Но к вечеру и мастер забыл нанесенную ему обиду и обращался к мальчику тем же назидательным спокойным голосом, как и ко всем остальным.

Поляки, мужчина и женщина, отличались от русских узников какой-то аристократической самоуверенностью И дело было не только в другой отличительной нашивке «P», не только в длинных волосах и одежде, почти совсем новой, не только в обуви. Мужчина носил настоящие кожаные туфли, как у немцев. А женщина хоть и ходила в башмаках на деревянной подошве, но все же менее грубых и более удобных. Пружинка, разделявшая деревянные половинки каждой платформы позволяла ноге сгибаться при ходьбе.

Какая-то аристократическая самоуверенность отличала польских узников.

— Брат и сестра, — в первые же дни разузнал Илья. — Богатые до войны были. Что-то вроде наших бареньёв.

— Янок-то на нашего украинского хлопца похож, — по-доброму судачила о соседях тётя Маруся. — Вот только куркуль! Маришю — баба, конечно, красивая. Глаза, прическа, грудь. Все при ней, только ноги худоваты. Невольно по-женски тётя Маруся подмечала достоинства и недостатки полячки, которая была моложе её всего на каких-нибудь пять-шесть лет.

Вопросительно при этом посматривала на Анастасию, надеясь обрести союзницу в её лице. Но той было самой до себя. Кашель её усиливался с каждым днем, и теперь уже стена возле её места на нарах была облеплена сгустками крови, но больная продолжала ходить на работу.

Все знали: чтобы не попасть в крематорий.

Со взрослыми обителями второй половины барака соседи-поляки общались неохотно, а вот с живым и непосредственным Ильюшкой Маришю говорила подолгу. Илья быстро выучил немецкий, а вскоре стал понимать и по-польски.

Янок же ещё долго смотрел настороженно на слишком шустрого, смышленого парнишку, у которого как будто на лбу было написано, что он большой мастак похулиганить.

И на это были основания.

В конце августа в первый раз, с тех пор, как в бараке поселились девять узников, дверь с их стороны осталась на ночь открытой…

— Забыл, что ли? — недоверчиво выглядывал на улицу сквозь толстую решетку дядя Федор.

— Да нет, — отверг предположение его вечный аппонент Иван. — Они, немцы, народ дотошный, никогда ничего не забывают. Не закрыл, значит, будет теперь открытой, как у поляков. Да и что ее закрывать? Куда тут убежишь?

Дядя Федор вздохнул.

— Хоть будет воздух теперь у нас свежий! — Володя тот час же задвинул в угол парашу ногой. — А то дышать невозможно.

Никто не стал спорить, что туалет за дверью лучше, чем параша у двери. Илюшка тут же решил воспользоваться этим новым преимуществом — вышел на улицу по малой нужде и вскоре вернулся, юркнул на нары.

Через пару минут на русскую половину с улицы грозно вошёл Янок.

Поляк окинул русского мальчика презрительным негодующим взглядом.

- Śmierdzi! — показал он на дверь.

Ильюшка только хлопал светлыми ресницами.

— Что он говорит? — не понял Иван, беспокойно переводя взгляд с грозного гостя на сына.

Нине послышалось «смерзнет».

— Да нет никакого мороза, — удивилась она, чем еще больше разозлила поляка.

— Смерзит! — повторил Янок с той же интонацией, приглашая надменным движением головы взглянуть на то, что вызвало его недовольство.

Нары мигом опустели. Только Катерина с Ильюшкой не тронулись с места.

Остальные сгрудились возле двери.

Янок грозно показал на мокрый след на стене барака и лужу у ее основания.

— «Смерзит» по ихнему «воняет», — догадался Володя.

Поляк убедился, что его, наконец, поняли и гордо, воинственно удалился на свою половину барака.

С тех пор он смотрел на Илью с подозрением. Мальчик отвечал ему тем же. Впрочем, встречались они не часто. По вечерам будней поляки обычно приходили раньше и первыми ставили картошку на плиту. Зато в выходной тётя Маруся брала реванш. Попасть на кухню, пока панна нежится на нарах, для неё (она и сама не могла объяснить, почему) стало делом чести.

Стук кухонной двери служил сигналом для других обитателей половины барака.

По воскресеньям на плите дымились дранцы.

Дядя Федор где-то нашел жестянку — крышку от какой-то консервной банки и проковырял в ней гвоздем дырочки. Получилась настоящая тёрка.

Все по очереди тёрли на ней картошку, обдирая пальцы, если клубни были слишком мелкими.

Тётя Маруся выливала картофельную жижу прямо на плиту, сетуя каждый раз, что в дранцах не хватает яичек, а хорошо бы ещё и сметанки.

Янок вырастал в дверях, хмурился, морщил нос, но ничего не говорил.

— И что они так нос перед нами задирают? — кипятился дядя Федор. — Такие же узники как и мы.

Ели дранцы прямо с пылу, с жару, обжигая пальцы и губы.

Иногда на запах дыма выходила и Маришю, посматривала на плиту, где бралось горелой коркой что-то вкусное, но ни о чем не спрашивала.

И всё-таки однажды любопытство оказалось сильнее.

— O ile dymu! — проскользнула Маришю на кухню, где аппетитно уплетали что-то похожее на подошвы башмаков.

Полячка наклонилась над плитой, где подходил очередной дранец. Этот был для Нины. Втягивая ароматный дым, девочка стояла над ним, как будто хотела заставить его быстрее поджариться.

Наконец тётя Маруся произнесла долгожданное «Готов!» и, ловко поддев картофельный блин небольшой деревянной лопаткой, тоже сделанной дядей Федором, передала дранец Нине.

Девочка оторвала глаза на плиты. Вопросительно, чуть наклонив голову на бок, на неё смотрела полячка.

— Это дранцы, — ответила Нина на взгляд женщины и показала рукой на самодельную терку.

— Дранцы? — медленно переспросила Маришю.

Нина оторвала Маришю кусочек подгорелого картофельного блина.

Полячка осторожно протянула руку с длинными изящными пальцами к угощению, так же аккуратно отправила его в рот.

— Smaczne, — снисходительно улыбнулась женщина одними губами. В глазах красавицы по-прежнему стыла усталость.

Вечера становились все темнее и прохладнее. В терпком осеннем воздухе разливался сладкий и резковатый запах, как аромат дешевых духов. У дверей соседнего барака поляки варили на зиму патоку.