Вероника Тутенко - Дар кариатид

Лесник отпрянул назад, ринулся бегом к велосипеду. На этот раз он даже не бросил на прощание даже гневное «Verfluchte».

Утро разбросало солнечные пятна по мягкой прохладной траве.

— Федь, ну что ты в самом деле… — села Маруся на свежеспиленный ствол приговоренной сосны, теребила и без того обветшавший кончик пухового платка.

— А что, им, значит, можно, а мне нельзя? — опустился дядя Федор рядом. — Вон эконом наш как пердит!

— Они на своей земле, они здесь хозяева, а мы…

— А нам на своей хорошо было, пока не пришли фрицы поганые!

Услышав спор, Илюшка тут как тут вертелся под ногами.

— Никто их не звал в Россию, — встал он на сторону мужчины. — Им значит можно пердеть, как свиньи, а нам нельзя?

— Ты еще!.. — нахмурилась Мария.

Взгляд ее заставил мальчугана замолчать.

Он принялся усердно ошкуривать дерево, но весь его вид выражал недовольство. И что это тетя Маруся вздумала заступаться за фашистов?

…На следующее утро по знакомой дороге со стороны Лангомарка показалось легкое облачко пыли.

В лес въехали двое полицейских на мотоциклах.

— Murawjowi Fjodor und Maria, — строго, без всякого предисловия, огласил один из них.

Женщина и мужчина медленно приблизились к мотоциклам.

— Setzt euch!

Дядя Федор сел на один мотоцикл, тетя Маруся — на другой.

На дороге снова взметнулось облако и тихо осело.

«Юнкерс-52» открыл бомболюк в небе над Курском. За штурвалом немецкого истребителя сидел Алан Шрайбер.

Нина нашла в лесу осколок от зеркала, треугольный, с острыми краями, зато достаточно большой, чтобы в него было удобно смотреться.

Заглядывать в зеркальную гладь было приятно.

За полтора года у Нины отросли длинные темные волосы. Густые брови сдвинуты чуть сурово. Губы сжиты не по-детски строго. И глаза в зеркале смотрят совсем по-взрослому. Но чуть вздернутые нос и пушистые-пушистые длинные ресницы сглаживают строгое выражение.

Нина улыбалась своему отражению, и оно отвечало озорной улыбкой. Хмурилась — сдвигало брови в ответ.

— Носится с зеркалом, как обезьяна! — злился Иван, глядя на гримасы девочки.

Худая, детская еще фигурка, обретала женские округлости.

— Скоро ты станешь панной, Нина, — улыбалась, глядя на расцветающую красоту русской девчонки Маришю.

Вот только Ивана раздражала эта, как цветок, пробивающийся среди развалин, некстати распустившаяся в неволе красота.

Смерть жены и месяцы работы в лесу озлобили его, сделали ворчливым и мрачным.

Иван, раньше не обращавший на девочку внимания, теперь придирался к ней по поводу и без.

— Вот посмотри, как ты ходишь, — злобно передразнивал он походку девочки, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу.

Шутка показалась ему настолько удачной, что он повторял её несколько дней кряду, каждый раз разражаясь ядовитым беспомощным смехом, похожим на сухой кашель.

Нина старалась не обращать внимания на насмешки Ивана. Резко поседевший и постаревший, он вызывал не раздражение, а, скорее, жалость. И все-таки в бараке стало неуютно, как никогда.

Теперь Нина спала на верхних нарах одна. Иногда сквозь сон ей казалось, что Анастасия заходится рядом кашлем. Девочка просыпалась. На верхнем ярусе нар было одиноко и просторно.

В такие ночи, не смотря на не проходящую усталость, девочка не могла уснуть до утра. Голоса дяди Федора и тети Маруси снова и снова звучали в ее голове. Их неизменно заглушал другой разговор вполголоса. Тихие голоса разрастались, разрастались и заполняли собой весь спящий барак.

Избавление пришло неожиданно.

….Как обычно с утра Нина с грустным сосредоточием принялась за обыденную монотонную работу.

Мысли лениво копошились в голове, то возвращая далеко-далеко назад, туда, где были живы мама, папа и бабушка. То вдруг фантазия дерзко, как волшебный конь с белоснежными крыльями, переносила на миг в необозримое будущее. Туда, где не будет войны.

А кончится ли война?

И снова оставалось только спиленное дерево, уже почти гладкое, влажное.

— Verfluchte! — вывел девочку из задумчивости голос Шрайбера.

Поскользнувшись на свеже ошкуренном стволе, лесник с трудом удержал равновесие.

«Теперь, наверное, и меня в печи сожгут», — подумала Нина, чувствуя, как поднимается со дна души обреченность. В том, что лесник поскользнулся на бревне, которое ошкурила она, вины девочки не было, но ругательство относилось именно к ней.

Вот так же, нервно и торопливо, удалялся Шрайбер перед тем, как приехали мотоциклы за дядей Федором и тетей Марусей.

Но на следующий день никто не приехал. А еще через несколько дней Шрайбер снова наведался в лес. Посмотрел издалека подозрительно и пристально, как работают узники. Остановил на Нине рассеянный и как будто чем-то озадаченный взгляд. Нахмурился и вдруг как будто что вспомнил невзначай.

— Нина, — строго подозвал он девочку пальцем.

Нина почувствовала, как сердце вспорхнуло и рухнуло вниз раной птицей.

Но лесник забыл о злополучном дереве.

Вместо этого он приказал Нине переходить в барак на чердак.

Стефа жила на чердаке одна. Но вынужденное одиночество нисколько ее не тяготило, так же как неодобрительные взгляды соседей по бараку.

Напротив, их осуждение только забавляло веселую полячку.

В свои двадцать семь Стефа немало повидала в жизни невзгод и теперь имела все основания считать, что все, кроме смерти, поправимо, и уж, конечно, не стоит обращать внимание на такие мелочи, как колючие взгляды завистников.

А чем же еще, как не завистью, объяснить то болезненное любопытство, плохо замаскированное под презрительное безразличие, с каким останавливают на ней взгляды соседи по бараку?

К молчаливому осуждению Стефа привыкла с самого рождения. Соседи стали неоднозначно относиться к ее отцу с тех пор, как он оставил накануне свадьбы польскую невесту и женился на красавице с Западной Украины.

От матери-хохлушки Стефе достался веселый нрав, смеющиеся серые глаза, здоровый румянец и мягкие округлости тела, какими могли похвастаться немногие из истощавших узников.

Ее пышущая здоровьем и силой миловидность притягивали мужские взгляды куда с более завидной частотой, чем безукоризненные черты утонченных красавиц.

Улыбка Стефы, открытая и доброжелательная, очаровывала с первого взгляда. Полные, красиво очерченные губы приоткрывали верхний ряд идеально ровных зубов. Кое-где поблескивали недавно вошедшие в моду золотые фиксы.

А таким количеством нарядов, сколько было у Стефы, не мог похвастаться никто из живших в Берхерверге узников.

Покидая дом под строгим взглядом дул немецких автоматов, Стефа тем не менее успела захватить с собой ворох кребжежетовых и кребдешиновых платьев, который грел её в общем вагоне по дороге в Германию. Все они были синих и голубых оттенков, подчеркивающих глубину весёлых глаз полячки цвета пасмурного неба и золотинки, игравшие на солнце в пушистых ореховых волосах.