Вероника Тутенко - Дар кариатид

Жестом немка приказала Нине поставить ведро на пол. Еще раз критически осмотрела комнату, поправила покрывало и, по-видимому, осталась вполне довольна хотя бы относительным порядком.

Берта снова на всякий случай повторила, чтобы Нина вымыла стекла и в этой комнате, потом показала длинными тонкими пальцами на голубую ковровую дорожку.

— Vergiβ nicht. (Не забудь.)

Девочка кивнула.

— Kommen wir, (Пойдем) — Берта торопливо махнула рукой. Она спешила показать узнице оставшиеся комнаты и вернуться к своим обязанностям на кухне.

Две другие смежные комнаты были отделены друг от друга лишь дверным проемом.

В первой по обе стороны от зеркала в золоченой раме расположились два громоздких строгих черных кресла. Над одним из них отсчитывали мгновения старинные часы. Напротив приглашал погрузиться в пружинистую мягкую глубину, обтянутую черной кожей, внушительных размеров диван. Вдоль стен по углам ютились дубовые шкафчики, казавшиеся второстепенными и почти незаметными по сравнению с величественной мягкой мебелью. В громоздкой керамической напольной вазе, украшенной изображением оленей, скучали три розовых розы.

От помещения с черной мебелью спальню Берты и Иоанна отделял лишь проем без двери.

Все здесь было предельно уютно, по-домашнему.

В центре спальни громоздились две большие составленные кровати.

На шаги хозяйки откуда-то из-под полы голубого покрывала с заливистым лаем выкатилась маленькая, как подросший котенок, собачонка.

— Меккен, — нежно взяла на руки пушистого домашнего зверька Берта, представляя любимца девочке.

Глазки-пуговки белоснежной собачонки искрились радостью, а хвостик выбивал дробь безоблачного собачьего настроения.

— Жуть, какой красивый пес, — восхитилась девочка.

Меккен был, явно, хорош, и вместе с тем в нем чувствовалось какое-то благородство, необъяснимо отличавшее его от Смоленских очаровашек Шариков и Бобиков.

Берта аккуратно поставила Меккена на кровать. Видимо, в этом доме ему позволялось если не все, то, во всяком случае, почти все.

Собачонка послушно осталась в ногах, даже не попыталась пробраться поближе к расшитым шелком подушкам, на которых ждали сумерек ночные головные уборы — белый чепчик Берты и голубой колпак Иоанна.

В этой комнате не было ничего лишнего. Ничего, что нарушало бы чрезмерной оригинальностью умиротворенность спальни.

В углу у дверного проема блестел на солнце полированный шкаф для одежды. На тумбочке у трюмо примостилась деревянная шкатулка с закрытой крышкой, украшенной позолоченными вензелями.

— Komm! — повторила немка короткое приказание и махнула Нине рукой. На втором этаже оставалась еще одна комната.

Дверь оказалась закрытой, но ключ поблескивал в замочной скважине. Легким движением хозяйка повернула его. К удивлению Нины, в комнате не оказалось ничего кроме ворсистого светло-зеленого ковра. Видимо, помещение пустовало для какого-то счастливого случая, может быть, до тех времен, когда в доме появятся внуки.

Берта развела руками.

— Nun, bringe das Haus und tege den Hof.

(А теперь убирай. И подмети во дворе).

Она показала взглядом в окно.

Нина кивнула.

Кухонные заботы снова отозвали хозяйку.

Каблучки открытых домашних туфель Берты застучали по лестнице и стихли.

В доме стало так тихо, что настенные часы обрели особую таинственную власть. Казалось, это размеренно пульсирует сердце дома.

Большая стрелка незаметно подкралась к римской VI. Минутная, похожая на длинную стрелу, нарисованную на стекле морозом, тенью легла на IX.

Скоро вернется с работы хозяин. Это чувствовал и Меккен.

Собачонка еще раз осторожно рыкнула на гостью и скатилась вниз по ступенькам вслед за хозяйкой.

Быстро, не глядя по сторонам, Нина вымыла комнату. Ей не терпелось поскорее покинуть слепящий роскошью и давящий высокими потолками бессмысленно огромный дом.

Спина болела от усталости. Но оставался еще огромный двор.

Нина вздохнула и подняла глаза к розовеющему небу.

На фоне закатной дымки темнел, шелестел орешник.

Вызревшие уже орешки тихо покачивались: «Сорви, съешь нас, съешь».

«Съешь нас, съешь, сорви, сорви, сорви», — весело вторили налитые янтарем виноградины.

А может быть, запретные мысли нашептывал ветер. Нина протянула было руку в шершавую мягкость орешника, и тут же отдернула пальцы. Как обожглась.

«Не бери у них ничего», — вспомнились слова Стефы. — Ничего. Ничего. Ничего. Ни орешинки. Ни виноградинки. Ничего.

Чуть поодаль на маленьком огородике росла зелень и свёкла.

Нина стиснула зубы и принялась сосредоточенно и энергично орудовать веником под веревками, где сушилось бельё и ковры.

На кухне зазвенела посуда. Семья снова собралась за столом. Запах сдобы разлился в прохладных сумерках.

А на столе в просторной кухне белого дома уютно дымился чай и благоухали булочки. Сумерки заглядывали в окна, рассыпались о люстру и возвращались во двор наблюдать со стороны, как в мягком голубоватом электрическом свете вырисовываются силуэты семейной идиллии. Дети весело делятся друг другом дневными впечатлениями. Шрайбер читает за ужином вечернюю газету. Ирма наливает в чашки горячий ароматный чай. А далеко-далеко в остывшем осеннем небе зловеще кружит бомбардировщик Алана.

Веник незаметно добрался до угла двора, где располагались туалет и небольшой сарай — псарня. Любимцы Шрайбера предупреждающе рычали на все голоса. Нина не решилась подойти к ним с веником слишком близко.

На рычанье собак вышла Берта.

Девочка, между тем, плавно подбиралась с веником к воротам.

— Hast du alles weggeräumt? Все убрала?

Берта обвела внимательным взглядом и осталась довольна.

— Gehe nach Hause, (Иди домой) — разрешила немка. — В следующую субботу придешь опять.

Нина разогнула уставшую спину, поставила веник у порога и поплелась в сторону темневшего леса, казавшегося в остывающем закатном свете совсем дремучим и полным оживших теней.

Орешник и резная виноградная листва дразнящее покачивались на волнах памяти. Их раскачивал голод.

Оранжевыми пятнами зажглась впереди рябина.

Окна черного замка освещал изнутри мягкий голубоватый огонь.

Там, наверное, тоже серебряно поблескивали ложки, таял сахар в кипятке, а домочадцы делились друг с другом впечатлениями уходящего дня.

Полосы света тянулись из окон к рябинам. Нина протянула руку к незрелой грозди. Рябина была ещё совсем горькой.

Феликс Дамасский жил один на чердаке. Тусклый и по-своему уютный, он мало отличался от коморки под самой крышей, служившей пристанищем Нине и Стефе.

Князь оказался совсем не таким, каким представляла его себе Нина.

Курносый весельчак и балагур с толстыми губами и пивным животиком постоянно хватал Стефу за крутые бока, что им обоим, явно, доставляло удовольствие.