Владислав Глинка - Повесть о Сергее Непейцыне

В этот день вечером Криштафович пришел посидеть к Сергею. Ели напеченные Филей блины, пили настой сухих яблок, грели руки у топленного днем камелька, бранили нерешительность светлейшего.

Когда Андрей собрался уходить, Непейцын спросил:

— Скажи, как ты узнал, что Соня за Мертича вышла?

— А кто тебе сказал, что уже вышла? — ответил вопросом Криштафович. — Когда в августе я из Петербурга уезжал, она только сговорена была. Мне так слуга старый, музыкант, сказал, помнишь его? Я перед отъездом в корпус ходил, шил там кое-что, он мне и встретился. Такой обходительный, спросил про здоровье, про службу, потом про тебя — где, как? Я ответил, что знал. «Жаль, говорит, что не здесь, они у нас свой человек были». Я спросил, все ли у них здоровы. Тут он и рассказал, что матушка Сонина приревновала ее к своему мужу, к отчиму то есть, и сделалась ей такая жизнь, что хоть в петлю. Начала требовать, чтоб замуж тотчас шла за кого ни на есть. А тут Мертич, про то прослышав, взял отпуск — да в Ригу, где полк отчима стоит, и сделал форменную пропозицию. Девушке что ответить? Попросила только отсрочки на год, чтоб до семнадцати лет пождали. А пока отпущена к дяде с теткой, приданое у них готовят.

— Правда? — только и мог сказать Сергей.

— Конечно, правда. А ты до сих пор ее вспоминаешь? — Андрей постарался в полутьме кибитки рассмотреть лицо приятеля.

— Вспоминаю… Ну, прощай, спокойной ночи.

Дверная кошма, приподнятая выходившим Криштафовичем, пропустила струю холодного воздуха, пламя свечи дрогнуло и погасло. Но Сергей не заметил этого. «Что же Осип мне сказал? Недослышал или нарочно переврал, чтоб больно сделать, раз самому худо было? — спрашивал он себя. — Ох, скорее бы штурм прошел, отпроситься в отпуск, поскакать в Петербург! Пусть Мертич жених, но ведь не муж. Если она его полюбила — другое дело, тогда я в шафера… Или нет, не смогу, уеду. А не полюбила, так я с ней под венец… Но что, однако, в башку лезет! Через три дня, может, убитый буду валяться, и всему конец… Но если выживу, то обязательно в Петербург. Ах, Соня, Сонечка… И почему я раньше Андрея не расспросил, месяц почти маялся?..»

Иванов давно не показывался, и Сергей пошел навестить его — не захворал ли? Художник жил вместе с двумя штабными офицерами в дощатом домике за главной квартирой. В нем было почти так же холодно, как на дворе, и Михайло Матвеевич рисовал у окошка, поминутно грея руки у медного кофейника, стоявшего рядом на жаровне с угольями. Он был в тулупчике и меховой шапке, из-под которой приветливо улыбалось Сергею осунувшееся, пожелтевшее лицо. В этом наряде он походил на пожилого, болезненного дворового, и Сергей подумал: верно, правду говорили, что Иванов из самого простого народа. Они пили черный кофе с изюмом вместо сахару, и художник рассказывал:

— Сегодня опять за рисунки сел, а последние дни всё копии плана крепости снимал. Представьте, прислали-таки из Парижа светлейшему план с разметкой минных галерей. Продал за большие деньги француз, что Очаков укреплял… Сегодня сказывали, будто светлейший решил окончательно назначить штурм на 6 декабря. И я верю, ибо князь весьма богомолен и особенно почитает Николу-угодника, которого в тот день празднуют. Надеется, что святой ему против басурманов поможет. — Михайло Матвеевич улыбнулся.

— Верит? — спросил Сергей, думавший, что светлейший, как многие большие бары, только для приличия соблюдает обряды церкви.

— И весьма, — подтвердил художник. — Говорят, в молодости даже сбирался в монахи идти. Но и вера у него, как всё — без меры и сроку. То пирует целые дни, в карты горы денег просаживает, красавиц ласкает и драгоценностями одаривает, то никого видеть не хочет, четки перебирает, жития святых штудирует, постится, как схимник какой. То философ и мудрец, то самодур. То добротой порадует, то несправедливостью от себя оттолкнет.

— Отчего такой характер происходит, Михайло Матвеевич?

Иванов прислушался, но в домике, очевидно, никого не было, и он сказал:

— От наших условий русских. Родился и первое воспитание получил в самой необразованной барской среде, где все дозволено, от истязания крепостных до наживы на делах государственных. А потом, когда всесилен стал, то уж всякую меру потерял и поверил, что все, чего пожелает, исполняться немедля должно… Еще и окружающие виноваты, которые так льстят безбожно, так пресмыкаются.

Действительно, 4 декабря по лагерю поскакали ординарцы светлейшего, развозя старшим начальникам пакеты с ордером де баталь, а утром 5-го все уже знали, что завтра на рассвете наконец-то будет штурм. Знали, кто пойдет в какой колонне, кто останется в резерве, а кто и вовсе не участвует. Такова была судьба всей почти артиллерии и конницы, кроме вызвавшихся своей волей.

В охотниках значился и Непейцын. Вскоре после смерти Осипа он просил подполковника Киселевского включить его в число егерских субалтерн-офицеров. Теперь стало известно, что Бугский корпус идет в четвертой колонне бригадира Мейендорфа, назначенной наступать из центра русского расположения. Говорили, что главный удар возложен на крайнюю левую, шестую колонну бригадира Горича, направленную к воротам, стоящим у лимана. По ним целый день 5 декабря била брешь — батарея из двадцати тяжелых орудий. Штурм должен начаться на рассвете. Первой двинется шестая колонна, а по ее крику «ура» — все остальные.

Днем 5-го Сергей вместе с другими офицерами батальона был приглашен в землянку подполковника Киселевского. Сегодня печурку здесь натопили вовсю. Рассевшись вокруг дощатого стола, офицеры млели и почесывались. Укрепив булавками на досочке схематический план крепости, подполковник говорил:

— Изволите видеть, государи мои, сколь крепость сильна, а потому успех зависит от действий быстрых и единовременных, дабы турки не могли соединиться противу какой-либо одной колонны, но принуждались сражаться сразу на всех шести пунктах. Вот примерное место, откуда мы двинемся. Отсюда надлежит пробежать сто пятьдесят — двести сажен до первого вала и его эскаладировать около сих ворот. Потом двести сажен уже по ретраншементу с боем рукопашным, пересекая оный вот этак, и пробиться к крепостным воротам, именуемым Бендерскими. Хорошо бы, гоня неприятеля, на плечах его ворваться в ворота, ежели сдуру перед своими отворят. А не ворвемся, то здесь скоплены главные на нашем пути препятствия — сначала ровик, за ним вал невысокий, но одетый камнем, а за ним уже широкий ров, сказывают до двух сажен и глубиной столько же, хотя и сухой в нонешнее время, но углублением своим повышающий крепостную стену, которая сама до трех сажен высотой, а следственно, лестницы наши должны быть близко пяти сажен, чтоб изо рва до верху достать. — Киселевский отер платком вспотевшее лицо и закончил: — Что же касается фугасов, про кои столько говорено, то, ежели правдиво на плане показаны, так нашей колонне вовсе не угрожают. Вот, кажись, и все, что помнить надлежит. Господ командиров рот прошу еще остаться, а субалтернов не задерживаю…