Владислав Глинка - Повесть о Сергее Непейцыне

Таща лестницы, егеря и астраханцы спрыгивали вниз и бежали к высокой серой стене. Только хотел прыгнуть, как что-то щелкнуло близко и больно ударило в колено, нога сразу ослабла, не держит…

— Поберегись, ваше благородие!

Твердое сильно ткнуло в плечо. Повернутый толчком, Сергей на миг увидел лестницу, которую тянули рядом. И не удержался — раненая нога подогнулась, и он полетел в ров. Тяжело упал грудью на чье-то тело. Разом ощутил еще большую боль в ноге, боль в животе от засунутых за пояс пистолетов. Вдохнул отвратительный запах чесноку, прогорклого сала и вина. Ища опоры, нащупал чье-то судорожно вздрагивающее горло…

Отползти от этой вони, выдернуть пистолеты, перетянуть платком рану. Не теряться, не отчаиваться. Ранение в колено еще не смерть… Пистолеты отпихнул. Руку из темляка выпростал. Платок нащупал за пазухой. Затянуть! Затянуть крепче. Второй узел. Так… Теперь отползти куда-то от этой вони, от хрипа. А наверху всё дерутся, кричат…

И тут что-то тяжело ударило по голове и смяло, прижало, вдавило в того, вонючего. И еще сверху ухнуло, еще крепче нажало, заткнуло рот, навалилось горой. Красные круги перед глазами… Конец..

Вдруг разом всего охватил пронизывающий холод. Кто-то тянет за плечи, разжимает зубы, вливает обжигающее, першащее в горле. Снимают каску, повязывают голову теплым.

— Сергей Васильевич, очнитесь, батюшка. Василий Григорьевич, подхватите плечи, вы, ребята, под бока, а я ногу…

Вся нога до бедра как чужая — затекла, что ли? Качаются носилки, кто-то укрывает епанчой. Открыл глаза — серое небо. Костенецкий идет рядом.

— А Киселевский жив?

— Жив, жив, — наклоняется Вася. — Очаков взят, трофеи великие.

Голос Фили:

— Что они сказали?

— Про Киселевского, жив ли…

— Они, Сергей Васильевич, и место указали, где вас на валу видели. Без того ни в жисть не сыскать — два турка да наш покойник на вас навалились. Только нога раненая наружу и торчала. Я по сапогу признал. Сейчас донесем, лекаря что надобно сделают…

Закопченный потолок с деревянными темными балками, воздух спертый, кто-то жалобно стонет, кто-то плачет, захлебывается.

— Посмотрите, господин лекарь. — Это Васин просительный голос. — Бугского корпуса офицер, под убитыми шесть часов пролежал.

— Сейчас, батюшка, сейчас. Дайте хоть табачку понюхать для прочищения мозгов. Уморился — мочи нет. Сами видите, что делается… Какое место ранено?

— Колено.

— Э, да у него платок. Вот и кровь не шла, да мороз — всё на пользу. А ну, Васильков, ослобони ногу его благородия. Да пори, пори штаны, заворачивай наверх. Так… — Пальцы ощупали колено, но оно как чужое — боли Сергей не почувствовал. — Ну, счастлив, друг мой. Малость бы прямей пуля пошла, артерию раскрыла, и кровью б истек, не помог бы и жгут. А теперь жить можешь, хоть и без ноги. Посмотри, Герман Федорович, по-моему, ампутации не миновать.

— О да!.. Чашка вдребезги… — Другой наклонился, трогает. — И чем скорее, тем лучше, пока морозом охвачено…

— А вы уверены, господа? Ведь вам ногу отнять — что нам трубку выкурить, — говорит Вася срывающимся голосом.

— Случай бессомненный. Слышали, что штаб-лекарь сказал?

— Коли так, то отымайте скорей, — подал голос Сергей.

— Ай да раненый! Такой и на деревяшке города брать станет. Хорошо б ему стаканчик. Да не виноградной слабины, а водки или рому. Есть с собой? Важно! Держите, ваше благородие, полный наготове. А вы кладите на стол. Режь, Васильков, штанину по кругу у самого паха. Омой всё… Инструменты!.. Подайте другу стакан, ваше благородие. До дна, разом! Дай, любезный, ко рту ему платок жгутом, чтоб кусать мог… Федоров, Васильков, держите крепче. Ну, господи благослови!..

Сергей закусил свой окровавленный платок, впился пальцами в плечи фельдшеров. Но боли не было… Потом все пропало…

— Обмер, бедняга! — Кто-то прыскает в лицо водой.

И опять голос лекаря:

— Васильков, бинтуй крепче. Еще стаканчик дайте. Пей, голубчик. Теперь спасение твое главное в вине. Качайте в него круглые сутки — только польза будет, ей-ей. Захвати, Васильков, бинтом под зад, вяжи на брюхе. А в кибитке тепло ли? Здесь-то, вишь, ветер гуляет, стекла повыбиты. Несите. Не брани меня, ваше благородие, иначе нельзя было.

…Боль пришла уже в кибитке — нестерпимая, страшная, не ослабевавшая ни днем ни ночью Вот когда перемолол зубами не одно полотенце и, плюясь нитками, ругался, плакал, охал, стонал. Филя все время был около, поил вином, отирал потный лоб, укрывал, уговаривал, как дитя, потерпеть. Иногда мелькали Костенецкий, Иванов, Криштафович, Киселевский.

Потом Михайло Матвеевич привел самого главного хирурга Стаге. Неторопливый, важный немец подержал Сергея за руку, ослабил бинты, сказал, что горячка отошла, и оставил горькие порошки. От них стал спать по полсуток. Когда просыпался, чувствовал, что очень болит, но уже можно кое-как терпеть, особенно если лежать не шевелясь. В кибитке бывало тепло, голубой дым плавал над очагом. Раз, проснувшись, увидел, что Филя укладывает по тюкам одежду, белье.

— Ты чего, зачем?

— Уезжать надобно, Сергей Васильевич. Главный доктор сказал, нельзя в холоду вам лежать. Хорошо, Фома в первую ночь семь лестниц скрал, а дальше что? В крепости все дома покойниками завалены, а которые получше, начальники важные заняли. — Филя подошел и присел на корточки у постели. Как же он постарел! Все лицо в морщинах. — Михаило Матвеич в Херсон советуют. Фома возок на полоза нонче ставит, чтоб вам покойней…

— Филя, я бы поел чего-нибудь…

И вдруг Филя захлюпал, припав к подушке Сергея.

— Чего ты?.. Ну?..

— Лекарь сказал, — выговорил Филя, — коль есть попросите, значит, живой будете…

Мартовское солнце согнало снег, апрельское высушило землю. На шестой неделе поста деревья опушились первой зеленью, и Филя открыл окна. С этого дня Сергей перестал жить в четырех стенах, к нему ворвалась весна. До сих пор все лежал на кровати с короткими перерывами, когда Филя перестилал постель, а он перебирался на сундук рядом. Теперь же, как просыпался, так, опираясь на Филю, в одном халате перепрыгивал к креслу у окна и то читал, то смотрел на двор, а то, закрыв глаза, подставлял лицо солнцу и слушал доносившийся с верфи перестук топоров, напоминавший счастливую весну, когда дяденька начинал в Ступине постройку.