Владислав Глинка - Повесть о Сергее Непейцыне

— Полагаю, что господин Говард был прав и само владение людьми противно естеству человеческому, — сказал Сергей.

Семен Степанович пристально вгляделся в лицо племянника.

— А ответь, вольнодумец, как на духу, при таких мыслях но случалось тебе в сердцах в зубы дать Фоме хоть разок?

— Нет, не случалось.

— Ну, и то хорошо. А частым бывает, что господа на словах агнцы, а в дому своем деспоты сущие. Не раз слыхивал рассуждения, сколь рабство ему противно, — дошло и сюда, что модно в столице такое болтать, — а потом узнаешь, что рекрута соседу продал, а то в Сибирь за малую повинность человека сослал. Знаешь ли, что и такое право помещику дано мудрой нашей государыней? Словом, часто у нас на языке мед, а за спиной палка… Сам же, как особенно тошно станет, тем утешаюсь, что, пока Ступиным правлю, никого несчастным не сделал. И по второму, по городническому, естеству радуюсь, что нет почти в граде сем, а следственно, мне поднадзорных, господ с дворовыми людьми.

— А то жаловались бы, а вы их защитить не могли? — догадался Сергей.

— Жаловались? — усмехнулся дяденька. — Эх, братец, ведь и на то не имеют они права. Уж за одну жалобу на господ по закону той же государыни положено в каторгу крепостного ссылать. На ярыгу, что к матушке твоей подсватывался, крестьяне сдуру проезжавшему губернатору пожаловались. Ну, и пошли по Владимирке купно с душегубцами… Но каков женишок? И на похороны не показался, раз объегорить соседку не довелось… А года два назад прибежали ко мне двое дворовых людей жаловаться…

— На ярыгу? — спросил Сергей.

— Нет, на другого, тот ведь в Невельском уезде уже. А здесь, к меже городской вплотную, поместье князька одного — злого, распутника, скупца, сущего беса, который, сказывают, жену побоями уморил. Так вот, прибежали, говорю, с его двора двое — спаси, городничий, нету мочи терпеть, калечит, лютый татарин. Едва растолковал, что над ними не начальствую, раз за городом живут, а главное, чтоб забыли жаловаться, не то еще хуже станет.

— Вот и не пойму я, дяденька, как при сем вы рабство защищаете? — воскликнул Сергей.

— Не рабство я защищаю, дурья голова, а доказать тебе тщусь, что в обществе российском, в коем нам жить довелось, да при законах, в угодность дворянству писанных, нечего о том мечтать, чего сделать нельзя, а надобно путь избирать, которым людям пользу принесть можем и самим не замараться. Допустим, с великим скрипом добился ты освобождения крестьян ступинских, по не бросишь ли ты их, безграмотных и бесправных, тем самым на съедение хищникам из помещиков и чиновников? Вот о чем думать надобно: чтоб от поступка благородного последствий обратных не было… Однако поздно уже…

Они легли и потушили свечу, но через несколько минут Семей Степанович заговорил снова:

— Слушай-ка, ты в Петербурге или там, куда назначат, не вздумай в подобный разговор пущаться. А то скажешь, что надобно всех крестьян освободить или, как я давеча, что дурно имения населенные вельможам раздавать, а доброхот какой шепнет про то, куда приказано, — и пропал молодец! Время весьма неспокойное, нам, чиновникам, велят за вольнодумцами приглядывать, а у меня свой под боком объявился. В Херсоне с приятелями болтал небось про такое?

— Так и вы же с Алексеем Ивановичем… — начал Сергей.

— Мы друг дружку с подростков знаем… Одним словом, будь осторожен, прошу Христом-богом.

Дяденька не советовал спешить в Петербург.

— Запряжешься в службу, будешь, как я, месту крепок, — говорил он. — Кто знает, где тебе должность выйдет и когда сюды выберешься. А покуда спи, ешь да книги читай. Человек, который движением ограничен, должен занятие сидячее приобресть. Для тебя предвижу оное в книгах. Читай, думай, но молчи со всеми, окромя меня, да жены своей, коли умную да верную сыскать сумеешь.

Книг у дяденьки было теперь несколько сотен. Сергей читал вперемежку переводные — «Школу злословия», «Эмилию Галотти», «Похождение Гулливера», русские — до сих пор не попадавшегося ему «Недоросля», «Повесть о невинном заточении боярина Матвеева» и старые московские журналы. Везде, где сочинители касались петровского времени, на полях виднелись дяденькины пометки, а «Деяния Петра Великого» стояли на отдельной полке над кроватью.

— Вот в какое время хотел бы я жить, — говорил Семен Степанович, тыча пальцем в корешки этих книг. — Суров был и крут государь, но знал, чего хочет для России, и всегда интерес государственный поставлял превыше иного. Радуюсь, что не видит многое нонешнее, от коего огорчался бы зело.

Кроме чтения, почти ежедневным развлечением Сергея служили прогулки с дяденькой, отправлявшимся в обход по городу. До сих пор близко наблюдал только недавно рожденный войной на большой судоходной реке молодой Херсон с его крепостью, верфью, военными слободками, иностранными колонистами. А в существовавших шестьсот лет Великих Луках, видавших нашествия литовцев, шведов и поляков, все давно забыли о войнах. С валов упраздненной крепости ребята зимой катались на салазках, а летом их сдавали под пастбища. Входившие когда-то в гарнизон уральские и донские казаки превратились в мещан и ремесленников, лишь официально именовавшихся «казацкими недорослями».

О том, что город стар, говорила архитектура десятка церквей, там и здесь белевших за садами. Целые дни над городом плыл колокольный звон, и Семен Степанович посмеивался над поверьем, будто не к добру встреча со священником, — здесь она неизбежна по нескольку раз на дню.

Через Луки пролегал важный торговый тракт: Псков — Невель и дальше на Вильну, на Могилев. По нему тянулись обозы, ехали путники, скакали курьеры. По Ловати, крутым изгибом разделявшей городок — отсюда и его название, — с ранней весны плыли барки с льном, овсом, сеном, дровами, горшками. Еще недавно Великие Луки лежали у границы польского государства, торговали бойко, здешние купцы величались «гостями». И теперь Соборную площадь занимали каменные ряды и деревянные лавки. В рядах, тесных и полутемных, сидели осанистые, неторопливые потомственные «гости», в деревянных — купцы попроще. Но все одинаково зазывали редких прохожих и безбожно запрашивали за товар. Сергей хорошо рассмотрел этих бородачей весной, когда выбрались к дверям своих лавок, играли здесь в шашки, потешались над бродячими собаками, заставляли приказчиков перетягиваться на веревках.

Жен и дочерей купеческих можно было увидеть только в воскресенье. В парчовых душегреях и шелковых сарафанах, обвешанные жемчугом, набеленные и нарумяненные, они степенно направлялись в церкви рядом с мужьями и родителями.

Большую часть горожан составляли мещане, занятые мелкой торговлей и ремеслами. Искони славились великолуцкие кожевники, валяльщики, прянишники. Они жили более открыто, чем купцы. У тех семейные неурядицы и торговые споры решались в лавках или за наглухо запертыми воротами домов, а мещане работали и продавали изделия, сватали и кумились, пировали и дрались так, что вся улица о том знала. Городничему они доставляли много хлопот, — приходилось судить и мирить, взыскивать долги и подати, следить за сдачей рекрутов, вразумлять, наставлять и стращать.