Владислав Глинка - Дорогой чести

Слуга в прихожей Тумановских вскочил, отложив какое-то шитье.

— Яков Яковлевич дома?

— Их нету-с.

— А барыня?

— Позвольте шинель-с.

— Ступай, доложи прежде.

— Просить велели, если пожалуете, как в окно вас видели-с.

Екатерина Ивановна сидела в гостиной рядом с Любочкой. У обеих на коленях — одинаковые круглые пяльцы. Девочка встала и сделала реверанс гостю. Хозяйка указала соседнее кресло.

— Очень рада, Сергей Васильевич, что проститься пришли, — сказала она, как всегда просто и естественно. — Нам очень жалко, что вы уезжаете. Яков Яковлевич не раз вспоминал, как вы его приветили и разом ввели в здешнее знакомство… Любочка, распорядись подать чаю да зайди в детскую, посмотри, что няня с сестрицами делают… Вы не знаете еще, где будете далее служить?

Непейцын начал излагать свои предположения, но она прервала:

— Простите, я хочу вам сказать, пока Любочка не воротилась, что мой батюшка до самой кончины вас добром поминал.

— Ваш батюшка? — удивился Непейцын. — Где же он знал меня? Представьте, я не раз гадал, на кого вы похожи.

— Вам просто его вспомнить на ум не приходит… Он служил старшим писарем в седьмой экспедиции Военной коллегии.

— Иван Назарыч? — воскликнул Непейцын.

— Значит, и вы его помните! — просияла Екатерина Ивановна.

— Еще бы! А вы та самая девочка, что конуру для собаки с окошком заказали и дом в розовый цвет выкрасить просили?

Тумановская отложила шитье:

— Господи! Такое разболтали, и вы запомнили! А я хотела сказать, что у нас общий учитель был.

— Как же, Григорий Иванович Полянский.

— И его помните! Как хорошо, право, как хорошо, Сергей Васильевич! — Она, как девочка, покраснела от радости.

— Жив ли он?

— Помер давно. Лет, верно, двенадцать уже. Все от вина.

— А Иван Назарович когда же?

— Четвертый год пошел с декабря.

— А матушка?

— Она жива, слава богу. Вскоре надеюсь сюда ее выписать. — Последняя фраза прозвучала неуверенной скороговоркой.

— А усадебка та, на Выборгской, у Сампсония?

— Хотел Яков Яковлевич продать ее, когда батюшка помер, но я упросила, чтоб Любочке в приданое. Продать ведь всегда можно…

— Конечно. А я хотел вам предложить, не надо ли чего вашим кадетам передать, отвезти. Я бы охотно сам зашел, повидал их.

— Ах, буду вам так благодарна! Я посылочку приготовлю, их печенья любимого. Небольшую, вас не затруднит.

— Да нет, можно и побольше, в моем возке места хватит. Собираюсь выехать во вторник, пораньше, а завтра вечером человека за посылкой пришлю. И, если хотите, отпишу потом, как нашел мальчиков. Ведь мы с братом также в корпусе совсем одни были.

— Только, пожалуйста, на мужа пишите. И если мальчикам плохо, то… Нет, тогда про это не нужно писать, он на меня рассердится, — Екатерина Ивановна потупилась, — что я вас утруждала… Он говорит, что мы им такого образования не дали бы. А ведь Григорий Иванович меня вовсе без наказаний учил, а все уроки помню…

— Не беспокойтесь, я все разузнаю. Может, с начальниками поговорю. Их, кажется, Яша и Саша зовут?..

Через четверть часа, выпив чашку чая, Сергей Васильевич поднялся с дивана. Он с чувством поцеловал мягкую, пахнущую ванилью ручку Екатерины Ивановны и, подчиняясь неожиданному желанию, прикоснулся губами к чистому лбу Любочки:

— Прощай, Любочка. Не огорчай матушку.

— Как жалко, что вы уезжаете! — сказала девочка, доверчиво глянув ему прямо в лицо.

Уже сходя с крыльца, Непейцын сообразил, что не узнал, в котором из корпусов учились мальчики Тумановские. Ну, завтра Федору велит спросить, когда пошлет за посылкой. Вот так встреча! Дочь Назарыча! И какая воспитанная, с каким достоинством — просто дама из хорошей семьи. Как, право, образовал ее Полянский. Но, конечно, здесь и мужа влияние… И хоть, кажется, любит своего Якова, а как боится — не смеет на свое имя письма получить. А он-то хорош гусь! Женился на дочке писаря-взяточника, приданое, им нажитое с просителей, получил и сам же в гостиных стишки обличительные прочих подьячих читает, барина корчит… Однако, может, не столько для себя, сколько для детей дорогу в барство прокладывает… А Катерину Ивановну все-таки ужасно жалко. Вот тебе и счастливый брак! Почти что рабская доля… Но постой-ка, может, и то понятно, что, получив собственные доходы, перестав от кого-то зависеть, Аврора больше не хочет в мужнюю кабалу идти? Натерпелась от старика и думает, что все мужчины таковы. Но ведь я-то был бы иным… Да нет, просто не полюбила меня… А как же все прежние авансы, записная книжка, вышитая к именинам?.. Или все делала, пока от пасынка не откупилась, пенсию не получила, а может, и денег генераловых, где-то припрятанных, не нашла?

Когда вышел на свою Киевскую улицу, уже начало смеркаться. Во многих окнах зажигались огни.

«А у меня-то, бобыля, темным-темно, — подумал Сергей Васильевич. — Разве в прихожей огарок какой Ненила зажгла…»

Поднял глаза от тротуара, всмотрелся… Что такое? В гостиной ярко освещено. Приехал, что ли, кто? Неужто дяденька?

Непейцын пошел как мог быстрей. Дверь с крыльца неплотно притворена. В прихожей никого. Оплывшая свеча озаряла господскую шубу, брошенную на ларе. Но никаких дорожных вещей… Из гостиной вышел Филя, должно быть услышав стук его трости.

— С Фомой беда, Сергей Васильевич, принесли давеча с кулачной потехи едва живого. Голова, грудь разбиты, проломлены…

Непейцын остановился в лакейской, подумал: «А как же отъезд?» И вслух приказал:

— За Андреем Карлычем скорее!

— Они уже здесь, я без вас решился послать, — говорил Филя, подхватывая хозяйскую шинель. — И, простите, велел в гостиной его положить, чтоб доктору способней…

— Что Андрей Карлыч говорит?

— Не дает вовсе надежды. За отцом Василием послал.

— Кто ж его изувечил?

— Разве скажут?.. Принесли Деевы братья, тоже крепко битые. В свалке, говорят, не видали. Сам-то знает, поди, да молчит…

— Совсем ничего не говорит?

— Вас спрашивал, как положили, про лошадей чего-то шептал.

Они вошли в гостиную. Фома лежал на диване, выдвинутом на середину комнаты. Спинка от него была отнята и прислонена к стене, там, где диван стоял обычно. Над больным склонился доктор Баумгарт, без сюртука, с закатанными рукавами сорочки. Федор на коленях вынимал из таза со льдом какие-то розоватые салфетки, отжимал их и передавал доктору, а тот бережно отирал ими лицо, грудь Фомы и обменивал на другие. Ненила с прикушенной губой светила канделябром. Сергей Васильевич и Филя остановились в ногах Фомы.

Да, дело было плохо. Один глаз Фомы закрыла багровая опухоль, другой, не тронутый ударами и широко открытый, напряженно смотрел в потолок. Нос, губы, скула были раздуты и посинели. И все это не показалось бы страшно Непейцыну — Фома не раз возвращался с кулачного боя жестоко избитый, — но из распухших губ при каждом выдохе выбегала тонкая струйка пузырящейся темной крови. Баумгарт обтирал ее, но через полминуты она показывалась вновь и вновь. Обнаженная, широкая, как лодочное дно, грудь Фомы, тоже вся в красных и фиолетовых пятнах, дышала судорожно, со всхлипом, с трудом поднимаясь и рывком опадая.