Владислав Глинка - Дорогой чести

— Ну, зачем же так мрачно, дорогой учитель, — сказал Сергей Васильевич. — Сейчас придет фельдшер, который окажет вам первую помощь, затем я отвезу вас в Невель, где есть искусные хирурги, а оттуда отправлю в усадьбу к моему дяде на поправку.

— Quel prodige de generosite! [17] О райская музыка великодушия… (франц.) — воскликнул Шалье. — Я узнаю тебя, мой добрый спартанец Непейкин.

— Но как вас ранили? Где? Кто?

— Parbleu! [18] Проклятие! (франц.) Мы играли всю ночь в карты в барском доме с полковником Лабишем и майором Дюшен, и тут раздались ваши выстрелы. Я схватил шпагу и бросился сюда, и тогда, боюсь, наши же часовые выстрелили, приняв меня за врага. Ах, зачем я обнажил шпагу!.. — Шалье опять закусил губы. Потом заговорил снова: — В Третьем уланском полку был хороший лекарь Монвиель. Я послал за ним денщика, но его, верно, убили волчьи шапки…

После полудня отряд выступил в обратный путь, оставив за околицей Козьян две свежие братские могилы. В одну легли пятьдесят русских покойников, в другую, в три ряда, как дрова, сложили более трехсот французов. Крестьянам передали полтораста драгунских и казачьих слабых и дурноезжих лошадей, обмененных на лучшие из трофейных. Еще триста коней вели за колонной казаки, которым Непейцын отдал их с тем, чтобы вплоть до Невеля конвоировали пленных и гнали стадо коров, которое на стоянке разделят поровну. Сергей Васильевич предложил было Родионову раздать скот местным жителям, от которых он взят французами, но полковник спросил, кто и когда будет собирать старост и проверять, не соврут ли. Ограничились тем, что оставили козьянским мужикам пятнадцать коров да рыжего бугая, которого Паренсов наказал перегнать семье мельника Станислава в Жильцы. Перед походом всем наличным душам — драгунам и казакам, крестьянам и пленным — раздали по ковриге хлеба и по две чарки водки, а остальные французские запасы утопили в речке Оболь, кроме растасканного по дворам.

На походе многие, сидя в седлах, клевали носом — сказывалась бессонная ночь. Совсем не спал Паренсов, ехавший рядом с Сергеем Васильевичем. Низко надвинув на глаза фуражку, он курил трубку за трубкой. А по другую сторону от Непейцына покачивались носилки, сделанные из казачьих пик и деревенского рядна и прилаженные к крупу и плечам двух смирных лошадей. В этих носилках везли часто стонавшего Шалье. Тут же ехал разысканный среди пленных французский лекарь, который вынул пулю, перевязал рану и находил положение Шалье весьма серьезным.

«Как его угораздило попасть в интенданты? — думал Сергей Васильевич. — Ведь он, помнится, уехал в Москву гувернером… Но то было — боже мой! — около тридцати лет назад!..»

Улучив минуту, когда раненый чувствовал себя лучше, Непейцын задал ему несколько вопросов. И услышал, что в 1805 году Шалье оказался в Париже «с один князь и его дети». Здесь, по собственному выражению, он «влюбился в гений Наполеона» и поступил в армию, где достиг чина дивизионного интенданта. А потом этот несчастный поход — cette maudite campagne…

В Невеле Сергей Васильевич нашел возвратившегося Федора. Дяденька прислал короткую, писанную очень слабой рукой записку. В ней выражалась радость, что крестник наконец-то служит в кавалерии, и совет: пока они так близко, слать Кузьму за «запасом», полезным для угощения товарищей-офицеров. Ну что ж, пусть так и будет. И Непейцын отдал приказ своим людям готовиться в дорогу с Шалье и лекарем Монвиелем, который утверждал, что дорога в сорок верст, а потом покой в чистой комнате для раненого много полезней, чем лежание в палатке на окраине наполненного госпиталями городка.

Вечером, зайдя в кибитку донского полковника, Сергей Васильевич застал его и по-прежнему мрачного Паренсова в клубах табачного дыма за составлением донесения.

— Третий час пишем, седьмой пот спущаем, — сказал Родионов.

— Так прочтите, что у вас выходит, — попросил Непейцын.

— Ни-ни-ни, батюшка, — замахал чубуком полковник. — Разве то можно при вашей скромности? Вы сейчас в протест пойдете, а нам надобно утром чистовой рапорт графу отправить.

— Конечно, если вы меня напрасно хвалите, — пытался возразить Сергей Васильевич.

— Несправедливости вот кто не допустит, — указал Родионов на поручика. — И насчет книжности все мое углаживает. Не беспокойтесь, не будут в штабу смеяться…

Так и не узнав, что они написали, Непейцын ушел к себе и засел за письма. Дяденьке пояснил появление странных гостей и обещал при первой возможности приехать повидаться, а Властову рассказал об удивительной встрече с Шалье. Француз явно слабел, хотя много дремал от лекарства, которое готовил Монвиель. Иногда он брал руку Сергея Васильевича и лепетал благодарно и жалобно:

— Oh, mon spartiate! Tu vois perir le pauvre Challier… et encore atteint d'une balle franfaise! Ah! Comme il aurait pu se reposer de fatigues de la guerre au chateau de son noble pupille… [19] О мой спартанец! Вот как погибает бедный Шалье… От французской пули… А как бы мог отдохнуть от всех забот войны в замке своего благородного питомца… (франц.)

На заре уехали французы, днем отправили донесение о бое при Козьянах, а ночью Невеля достигла весть, взволновавшая всех.

Непейцын пил утренний чай, когда драгун, убиравший палатку и гревший самовар вместо Федора, спросил:

— А правда ль, ваше высокородие, будто Москву француз занял?

— Вранье! — воскликнул Непейцын. — С чего ты взял?

— В эскадроне толковали, будто по поште весть привезли.

— А ну, подай мундир, а сам тут сиди безотлучно.

Войдя к донскому полковнику, Непейцын сразу понял, что слух справедлив. Родионов сидел один за накрытым столом, красный как бурак, и пил водку.

— Садись, Сергей Васильевич. Видно, мой ординарец к тебе первому забёг. Не бывал еще?.. Я послал созвать старших господ офицеров. Прости, не встал тебя встретить. Да, веришь ли, поджилки ослабли от такой вести… С радости — пить, а с горя — вдвое… Наливай, что приглянется.

— Так, может, еще вранье?

— Правда… Ты в Москве бывал ли?

— Бывал, да все проездом.

— А я год цельный с сотней при главнокомандующем тамошнем состоял… Истинно ведь первопрестольная… Ну, будь здоров!

Когда сошлись все приглашенные, Родионов вынул из-за пазухи печатный листок и начал читать:

— «С крайнею и сокрушающей сердце каждого сына отечества печалью, сим возвещается, что неприятель сентября третьего числа вступил в Москву. Но да не унывает от сего великий народ российский. Напротив, да поклянется всяк…»

На этом «всяк» голос полковника оборвался. Он прижмурился и помотал головой, как от зубной боли. Выпил чарку и спросил:

— Ну что, господа офицеры? Выступать завтра? Аль как?

— Выступать! Выступать! — ответили все.

Поиск был опять удачным. Встречный крестьянин сказал, что французы грабят село Выровля, в десяти верстах от тракта. Казаки остались наблюдать дорогу, а Непейцын с тремя эскадронами пошел по проселку. Дезертиры из корпусов Сен-Сира и Удино, силой до двух рот, грузили телеги мукой, выгоняли из хлевов скот, резали кур и свиней. Оборонялись они упорно, так что пришлось спешить штуцерные взводы и после перестрелки атаковать одновременно конным строем и в штыки. А когда наконец обратились в бегство, обозленные драгуны порубили всех до последнего. Похоронили своих убитых, вернулись на большую дорогу и здесь заночевали в леске. Утром двинулись всей партией к Городку, под которым догнали пятьдесят крестьянских подвод, груженных овсом, под конвоем конного взвода и роты баварцев. Кавалеристы пошли наутек, а пехота сдалась без выстрела. Сколько смогли, овса насыпали в торбы и котелки, навьючили на казачьих заводных лошадей, остальное оставили подводчикам. Дождались ходивших в погоню казаков и повернули обратно, ведя сотню пленных. Из-за них да от усталости коней снова пришлось ночевать на полдороге к Невелю.