Алоис Ирасек - Псоглавцы

Дивные дела творятся на свете! Старуха до сих пор всегда чуждалась Ганки, а теперь стала относиться к ней как к родной дочери. Возилась с детьми, помогала Ганке во всем; вернувшись вечером из Трганова, она, чтобы не опечалить сноху, не сказала ей всей правды.

Когда солдаты ушли, старуха вошла в свою горницу и стала молиться за сына. Тихо было вокруг. Только ветер заунывно посвистывал в сумраке осеннего вечера. Вдруг во дворе залаял старый Волк. Его неистовый лай отвлек старуху от молитвы. Старуха прислушалась, но собака скоро умолкла. Козиниха снова склонила голову и продолжала полушепотом читать молитвы. Но недолго пришлось ей молиться. Послышались быстрые мелкие шажки, и в горницу, запыхавшись, влетел маленький Павлик. «Папа пришел!» — крикнул он, едва переводя дух. Не успела Козиниха добежать до порога, как появился сам Ян с Ганалкой на руках, а за его спиной виднелось сияющее лицо Ганки.

Старуха не в состоянии была произнести ни слова: обвязанная голова, бледное лицо… Глаза ее наполнились слезами, она молча протянула сыну руку. В этом жесте был и радостный привет и просьба о прощении. Сын, тронутый, крепко пожал протянутую руку.

Вся семья уселась за бабушкин стол. На лицах была написана радость. Дети не отходили от отца. Ганка расспрашивала его — что было в замке, как с ним там обращались? Козина коротко ответил и перевел разговор на кирасир, он спросил, как они похозяйничали тут в усадьбе и вообще в деревне. Мать говорила мало. У нее все время вертелся на языке один вопрос, но она так и не задала его, видя, что сын избегает этого разговора.

Неожиданно пришел гость — драженовский дядя, старый Криштоф Грубый. Еще вчера, когда отвели в Тргановский замок Козину и других ходов, старуха Козиниха послала сообщить брату о случившемся. Он извинился, что так поздно пришел, так как не был дома, а ходил в Брод по своим делам. Грубый горячо потряс руку племянника и сказал:

— Слышал, слышал уже, родной!

Он снял плащ и шляпу и подсел к столу. Молодая хозяйка ушла готовить ужин.

— Значит, ты знаешь, Криштоф… — начала старая Козиниха, издали приближаясь к вопросу, который ей так хотелось задать.

— Да, я слышал, что сожгли наши грамоты… — ответил он со вздохом. — Но не наше право!

Услышав это, старуха встрепенулась. Теперь она знала, как поступать.

В это время в сенях послышались шаги, и в горницу вошел староста Сыка, «прокуратор».

— Уж не будем от него таиться, — начал он еще в дверях, кивая на Козину. — Он сам прокуратор хоть куда. А пришел я к вам вот зачем. Ты знаешь, старая, что в ларце в канцелярии были не все грамоты? Я хорошо считал… А управляющий тоже хитрец, будто невзначай спрашивает — все ли, мол, тут грамоты? Ну, да и я не лыком шит. Сразу смекнул, что не все.

— Не все, говоришь? Да откуда им взяться всем! — с живостью ответила старая крестьянка. Она вскочила на ноги, развязала платок на груди и вытащила из-за пазухи пергаментный свиток с печатью, а за ним и другой. — Вот, две самые важные! Ты, Сыка, говорил, что их одних было бы достаточно для суда, что тут все наши права.

Козиниха стояла у стола, держа в высоко поднятой руке пожелтевшие пергамента с висящими на шнурах печатями. Глаза ее сияли. Она обвела взглядом мужчин. Пораженные, они повскакали с мест — и молодой Козина, и рассудительный Сыка, и драженовский староста. Сыка жадно потянулся к пергаментам, как бы желая убедиться — подлинные ли они, настоящие ли.

— Да, да, те самые, наши! — улыбаясь, сказала Козиниха. Она сразу подумала о них, когда сын в правлении шепнул ей, что паны явились за грамотами. И тут же она смекнула, что нужно спрятать эти важнейшие грамоты: раз сына забрали, значит, будут рыться и у них в доме. Она вовремя успела выхватить из ларца эти две грамоты и сунуть их за пазуху вместе со старой ходской печатью. При этих словах она вынула из стола и печать.

— Ну, этих паны у нас уж не отберут! — решительно добавила она и посмотрела на лежащие перед ней на столе грамоты.

— Не отберут! — горячо повторил ее сын. — Не отберут, да и те, сожженные, Ломикар еще вернет! Заставим!

Глаза его загорелись, на бледных щеках выступила яркая краска. Старый драженовский дядя одобрительно кивнул седой головой, а Сыка порывисто протянул отважному другу свою большую тяжелую руку.

В это время в доме напротив Ганка хлопотала у очага, готовя ужин. У нее было легко на душе: муж вернулся и больше не будет иметь дела с панами. Паны забрали эти старые грамоты. Теперь с этим кончено… Ганка не очень жалела о грамотах. Сколько споров, тревог и несчастий было уже из-за них, и все понапрасну!

Ян, конечно, жалеет о них, но понемногу забудет, и тогда настанет покой, тогда он снова будет безраздельно принадлежать ей и детям.

С той самой ночи, когда уездские ходы сидели за решеткой в Тргановском замке, морозы не ослабевали. Зима по-настоящему вступила в свои права. В долинах ветер еще сдувал порошу, но в горах белый покров залег прочно. Вершины Черхова, Галтравы, Шкарманца и других гор, как здесь, в Ходском крае, так и дальше, где тянулся могучий Шумавский хребет, покрылись белыми шапками. А оттуда белая пелена расползлась вниз по отрогам и склонам, где ее прорезывала лишь темная синева притихших лесов.

Так же тих и нем был весь Ходский край.

Казалось, что он запуган недавними происшествиями в Уезде и в Тргановском замке. Нигде не было ни взрыва возмущения, ни смелого отпора, точно у неподатливых ходов вместе с грамотами сгорела и вся их отвага.

Но эта угрюмая тишина не свидетельствовала о тупой покорности или малодушии. Это было затишье перед бурей.

По всем окрестностям, от Постршекова и до отдаленных Поциновице, словно на крыльях ветра разнесся слух о том, как поступили в Уезде со старостой Сыкой, с Козиной и Пршибеком, с его отцом и другими крестьянами и как Ламмингер похитил ларец с ходскими грамотами. Не один понурил голову в тяжком раздумье. Много глубоких вздохов вырывалось при мысли, что теперь всему конец. Но еще больше слышалось проклятий, посылавшихся новому замку в Трганове и его владельцу, и в оживленных беседах об этом панском насилии терялись одиночные жалобы и вздохи, так как по всем ходским усадьбам и деревням разносились слова, полные гнева и жажды мести.

В этих речах звучали похвала и живая признательность всем ходам, которые так мужественно отстаивали унаследованный от отцов залог древних прав. Больше всего говорили о молодом Козине; дивились его смелости, с которой он выступил против самого Ламмингера в присутствии офицеров, не боясь стоявших с обнаженными палашами солдат.

Первыми прибежали в Уезд знакомые из Драженова, Постршекова и Ходова; они хотели расспросить обо всем, поговорить с теми, кто пострадал за всех. Потом стали появляться и крестьяне из более отдаленных ходских деревень — почитаемые всеми, много видевшие на своем веку старики. Они либо прямо стучались к Козине, либо заходили сначала к Сыке, а затем вместе с ним направлялись к отважному молодому ходу, чтобы пожать ему руку. Посидев и потолковав с Козиной, они прощались, и, уходя, почти каждый из них спрашивал: