Алоис Ирасек - Скалаки

«Я хотел освободить вас!» — эти слова, с которыми Микулаш обратился к народу во дворе замка, передавались из деревни в деревню, их толковали на все лады. Наконец, все сошлись на том, что Скалак стал жертвой, что он желал народу добра. Теперь люди, наконец, поняли все, о чем говорил им Микулаш во время своих скитаний. Да, он был прав. И многие задумывались над советами, которые в свое время давал им Микулаш Скалак. А теперь они узнали еще и о том, с каким мужеством он встретил смерть, какие слова произнес он с эшафота, обращаясь к панам и камердинеру. Балтазар поведал об этом в селе, и рассказ его молнией облетел окрестные деревни. Куда бы ни приходил старый драгун, он всюду должен был рассказывать о казни и делал это без особых упрашиваний, вставляя по временам крепкое словцо. Уждян всегда отводил душу такими драгунскими словечками. Многие крепостные покачивали головами, слушая Балтазара.

— Если бы каждый из нас был таким, как Микулаш Скалак, всем бы жилось иначе! Ну и собака этот камердинер! Он всему виной!

Ненависть к камердинеру усилилась еще больше, когда крестьяне узнали, что в награду за спасение князя его назначили экономом Плговского поместья и что управляющий выдал за него дочь, отпраздновав свадьбу с большой пышностью.

По всему Находскому краю говорили, что Рыхетский из Ртыни, который умел разговаривать с господами, добивался аудиенции у королевского камергера, прибывшего из Вены, с тем чтобы попросить его замолвить слово перед императрицей, рассказать ей о страданиях народа. Рыхетский составил трогательное прошение, но все было напрасно, — его не приняли. Этого не хотел молодой князь.

Необычно отнеслись к новому властителю жители его владений:

— Ну и правитель, сохрани нас бог! Здорово начал, а каково нам придется, видно уж из того, что он не допустил Рыхетского ни к пану придворному, ни к себе.

— Как возьмутся они за нас оба, князь да этот мерзавец новый эконом. Помилуй бог! Хватит теперь работы мушкетерам — кнут, розги да аресты! Вот уж поживут они в полное удовольствие!

Такие разговоры ходили тогда в народе.

Молодой князь Пикколомини не допустил к себе Рыхетского. Он был полон злобы на крестьян, один из которых дерзнул поднять на него руку.

— Еще осмеливаетесь обращаться ко мне! — крикнул сердито князь, когда Нывлт смиренно попросил выслушать его. Юной княгине не пришлось долго уговаривать своего супруга покинуть мрачный замок, где жизнь его была в опасности. Быстрее обычного он собрался к отъезду в Вену.

Едва настала осень, как князь и княгиня с многочисленной челядью выехали в дормезах из Находского замка. В пути Пикколомини мог легко убедиться в страшной нужде крепостных. У дороги лежали истощенные, умирающие с голоду люди, их стоны доносились до роскошной кареты, но князь был глух к страданиям народа.

В отсутствие князя управители его поместий обладали большими правами и использовали их в своих интересах. Страшный голод распространялся все больше и больше, охватывая деревню за деревней, а следом за ним шли повальные болезни. По всему горному краю раздавались стоны голодных и хрипы умирающих.

Наступила зима, мрачное, суровое время, особенно для жителей деревушек и одиноких хижин в горах Находского края. Многие из бедняков вспоминали покойного Микулаша Скалака и его слова.

В усадьбе «На скале» тоже было печально. Старый Салакварда часто задумывался и уже не спорил с Ванеком о преимуществах кавалерии. Нередко, стоя возле понурой Медушки, он вздыхал и говорил: «О золотые конские ноги! Медушка, а ведь в армии было лучше!» — и старый драгун гладил верного коня.

Снег стаял. В округе носились разные слухи о помощи, но она не приходила. Бедствиям не было видно конца.

Небо прояснилось, в чистом воздухе опять запели жаворонки, деревья и кусты вокруг усадьбы «На скале» и на откосе под ольшаником оделись в новые зеленые одежды. Только в сердце Лидушки не было весны. Девушка не пела, как бывало, веселой песенки у обрыва над рекой. Когда она впервые сошла по тропинке вниз к одинокой хижине, то чуть не расплакалась. Здесь, счастливая, она сидела когда-то, напевая, прислушиваясь к шуму деревьев, к звукам цимбал, струны которых перебирал ветер. Появился Иржик, и все изменилось. В течение зимы Лидушка не слышала о нем, теперь настала весна, ласточки уже вили гнезда под крышей хижины, а Иржик все еще не появлялся; он обещал прийти и не пришел; не случилось ли с ним чего-нибудь? На душе у девушки стало совсем тяжело, и она скоро убежала домой. У ворот стоял Балтазар и смотрел вслед удалявшемуся панскому мушкетеру.

— Чего они еще хотят? Ясно — добра от них не жди, — ворчал драгун.

И он оказался прав. На другой день, выйдя в полдень из канцелярии управляющего, Уждян схватил свою палку, которую оставил у двери, и судорожно сжал ее. Лицо и шея старого драгуна побагровели от гнева, глаза сверкали. В конце коридора он остановился и, обернувшись, грозно посмотрел в сторону канцелярии. Надвинув шапку на седую голову, он быстро стал спускаться по лестнице.

— Эй, кум Салакварда! Куда так спешите? Балтазар увидел Рыхетского и остановился.

— Бегу отсюда, чтобы как-нибудь ненароком не плюнуть им в лицо, — и он показал на канцелярию.

— Тише, не так громко, кум, здесь и у стен есть уши. Я хотел бы поговорить с вами. Подождете меня, пока я схожу к управляющему?

— Подожду! — И пока ртынский староста находился в канцелярии, Балтазар ходил по двору, мрачно поглядывая на грозный Находский замок и красивые ворота, выстроенные еще Октавием Пикколомини.

Прошло немало времени, прежде чем Рыхетский вернулся.

— Ну, что у вас случилось?

— Пойдемте отсюда. Здесь, в панском гнезде, меня все гнетет. Расскажу, когда выйдем в поле.

И когда замок остался позади, старый драгун, вновь разгорячась и размахивая руками, стал рассказывать:

— Пан управляющий велел мне сегодня явиться в канцелярию. Я пришел вовремя, но прождал не менее часа, прежде чем он соизволил позвать меня к себе. С ним был также писарь, знаете, такой худой, косоглазый. «Ты — Балтазар Уждян?» — начал писарь. «Я, милостивый пан». — «Это тебе в 1763 году наш светлейший князь из милости дал усадьбу „На скале“?» Я молчал. Это «из милости» разозлило меня. Видите ли, из милости! Тогда этот гнусавый щелкопер повысил голос и спрашивает: «Тебе дали?» Я кивнул головой. «Ты что ж, пентюх деревенский, говорить не умеешь?» — набросился он на меня. А пан управляющий видит, что писарь сердится, и сам взбеленился. «Ах ты негодяй!» — обрушился он на меня, — у него ведь других слов нет. Это мне-то, старому драгуну! Черт возьми, до чего я разозлился! — и гвардеец сплюнул.