Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

В один из этих дней Дидро пошел в мастерскую Фальконе, благо от дома Нарышкина до особняка на углу Невского против Адмиралтейства, где жил и работал Фальконе, расстояние было малое, не в тягость философу, страдавшему одышкой.

Шубин и Левицкий в тот час в ожидании Дидро осматривали законченный эскиз конной статуи, сделанный в натуральную величину. Фальконе рассказывал им о том, что Екатерина уже не раз побывала у него в мастерской, восторгалась конем и всадником, и в подтверждение своих слов Фальконе прочел три лестных письма, полученных от Екатерины.

— Осталось еще исправить некоторые мелочи в статуе, но не это меня беспокоит, — сказал Фальконе, обращаясь к Шубину и Левицкому. — Постамент из цельной огромной каменной глыбы отнимет много времени, но и это не страшно. Беспокоюсь за отливку статуи. Бецкий тоже волнуется, не верит в способности академических литейщиков. Запросили через Шувалова мастеров из Рима. Не знаю, пришлют ли?

В это время появился в мастерской Дидро. Не спеша и молча он обошел со всех сторон статую, внимательно ее разглядывая. Затем, обращаясь к Фальконе, проговорил:

— Я слышал похвалу этому произведению из уст самой государыни. Что ж, должен признать, если она хвалит, значит, бог не лишил ее разума и вкуса. Я восхищен вашим гениальным творением! Сейчас не нахожу даже слов, чтобы выразить свой восторг или сделать некоторые замечания по существу. Вы знаете, я люблю Пигаля. Шубин, видавший много раз меня в мастерской Пигаля, знает, что я всегда чувствовал себя там как дома. Здесь, друг мой, результат вашего труда приковывает к себе взор, заставляет сосредоточенно смотреть и думать. Вещь наводит на глубокие размышления. Ваше произведение вечно будет привлекать внимание зрителей. На него будут смотреть многократно, покидать с сожалением и с великой охотой снова и снова к нему возвращаться!.. Не спрашивайте у меня, дорогой друг, подробной оценки вашего всадника, я вам свой восторг выскажу письменно. А пока от души поздравляю! Будем надеяться, что русские литейщики, хотя и не искушенные в таких работах, с честью справятся с отливкой монумента… — Дидро крепко пожал руку Фальконе и, обратясь к Шубину, сказал: — Вы молодой русский скульптор, но вы уже член Болонской академии. Это не так мало! Вам не суждено стать мастером монументальной скульптуры, ваши произведения будут украшением салонов, но не площадей. Об этом свидетельствует учение у Жилле и Пигаля. Поучитесь же и у Фальконе, этот мастер выше их — того и другого…

После осмотра статуи все четверо отправились на квартиру к Фальконе. Он жил вблизи от мастерской, занимая уютное помещение в одном из домов, окнами выходящих на Адмиралтейскую площадь. И пока прислуга готовила угощение, они, распахнув шторы на окнах, смотрели на площадь, где происходили гуляния, крутились карусели, слышались выкрики лотошников, голоса песельников и прибаутошников, балаганщиков и всякого рода увеселителей. Адмиралтейская и прилегающая к ней Дворцовая площадь в этот предвечерний час были переполнены народом. На балкон Зимнего дворца в окружении придворных Екатерина вышла посмотреть на шумное гульбище и показать себя как «матушку-печальницу и попечительницу» народную, дабы люди по простоте и темноте своей убедились в том, что она не только думает и заботится о всех, но и сама не прочь посмотреть на устроенное перед дворцом гулянье.

— Закройте шторы, — сказал Дидро, — нас не касается показной выход государыни. Вы, художники своего дела, чувствуйте себя выше, выше ее дворцового балкона, но не глядите на народ с высоты. Ничего не увидите, а лучше, если есть желание, потолкайтесь в народе и поговорите с ним. От этого бывает польза…

На столе появился штоф настоящей русской водки. Сласти и фрукты остались не тронуты, зато штоф водки в сопровождении свежепросольных каргопольских рыжиков исчез без промедления. Дидро, довольный таким скромным угощением, сказал, что он теперь, пока гостит в Петербурге, будет у Нарышкина ежедневно требовать к столу рыжики. А Левицкий ему посоветовал попробовать тертую редьку с хлебным квасом и земляными яблоками, студень с квасом и самодельную украинскую колбасу, — это такая вкусная и полезная пища, что нигде, кроме России, не найти. Шубин понимающе добавил:

— Да, это добротный харч! Но слыхать мне доводилось от Михайлы Ломоносова, от моего земляка, да и самому приходилось в молодые годы испытывать на свежем воздухе вкус ржаного хлеба с ветром вприкуску…

Дидро и Фальконе усмехнулись и сказали, что у них вкусы уже не те и предпочитают стерлядь из русских рек, привезенную с Каспия икру, да вот еще разве особенные, каргопольские рыжики, коим место рядом с икрой…

За питьем и едой все четверо весело провели время. Поговорили в похвалу Екатерине о том, что в Эрмитаже, благодаря Голицыну, Шувалову и другим приближенным царицы, столько теперь разных произведений искусства, что не хватает им места, а если все собрать воедино из частных домов Разумовского, Безбородко, Орловых, Демидовых и Строгановых, то, пожалуй, такое собрание и Лувру не уступило бы!..

Шубин хвалил Шувалова Ивана Ивановича за то, что тот, находясь в Италии, много прислал в Академию художеств гипсовых и мраморных копий с античных оригиналов и что отныне, благодаря Шувалову, легко будет ученикам Академии изучать скульптурные древности по копиям, добытым из итальянских дворцов и вилл — Фарнезе, Медичи, а также из Флоренции и других мест. И опять разговор возник о конной статуе Петра, о том, как она в недалеком будущем украсит Петербург и переживет века, ибо в это произведение вложен могущественный талант самого даровитого и крупнейшего ваятеля Франции.

Прошло два месяца после этой встречи у Фальконе, Дидро писал ему, подробно излагая свои впечатления о монументе:

«…зная дружбу мою к вам, вы понимаете, как я был озабочен, входя в вашу мастерскую, но я видел, хорошо видел, и отказываюсь судить о каком бы то ни было скульптурном произведении, если исполнение не отвечает вполне благородству и возвышенности мысли…

Истина природы сохранила всю чистоту свою, но гений ваш слил с нею блеск всеувеличивающей и изумляющей поэзии. Конь ваш не есть снимок с красивейшего из существующих коней, точно так же, как Аполлон Бельведерский не есть повторение красивейшего из людей; и тот и другой суть произведения и творца и художника. Он колоссален, но легок; он мощен и грациозен, его голова полна ума и жизни. Сколько я мог судить, он исполнен с крайнею наблюдательностью, но глубоко изученные подробности не вредят общему впечатлению, — все сделано широко. Ни напряжения, ни труда не чувствуешь нигде; подумаешь, что это работа одного дня. Позвольте мне высказать жесткую истину. Я знал вас за человека, очень искусного, но никак не предполагал у вас в голове ничего подобного. Да и возможно ли предполагать, что этот поразительный образ местится рядом с деликатным изображением Пигмалиона. Оба творения редкого совершенства, но потому-то и, казалось бы, должны исключать друг друга. Вы сумели сделать в жизни и прелестную идиллию и отрывок великой эпической поэмы.