Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

На белоснежную шейку она в два ряда надела жемчуг; бусы из беломорского жемчуга спускались на грудь и вырез модного платья цвета «совершенной невинности». Башмаки с длинным носком в виде стерлядки сжимали втугую ее ноги. Наконец, оставалось спрыснуть себя розовыми «усладительными» духами, одеться в верхний фасонистый салоп, и можно сесть в санки, запряженные парой лошадей. Санки были не хуже, чем у других персон: снаружи отделанные позолоченной бронзой, изнутри обитые синим бархатом, закрывались медвежьей полостью. Два узких железных полоза сходились над передком вплотную конусом и завершались позолоченной медвежьей головой. В кольцевидные уши медвежьей головы просовывались крученые из тонких сыромятных ремешков вожжи.

Вера Филипповна уселась в санки рядом с подругой-родственницей, слуга заправил медвежью полость, кучер щелкнул хлыстом, крикнул: «Побе-ре-гись!», кони рванули с места и опрометью понеслись туда, где около пышного особняка стояло множество экипажей, а около них разгуливали кучера и важные форейторы — умелые мастера править самыми бойкими лошадьми. В окнах барского дома обилие света от множества зажженных люстр. Гремела музыка. В нижнем этаже, в раздевальне, — сутолока.

По лестнице сбегает разрумяненный Федот Шубин, на голове волосы буклями, из прорези черного бархатного камзола блестит золоченый эфес шпаги. Он улыбается, целует руку Веры Филипповны и кланяется ее родственнице, а ей, своей возлюбленной, помогает снять салоп. Затем они поднимаются по лестнице в зал, переполненный блестящей публикой.

Балы и маскарады в дворянских и княжеских особняках устраивались нередко. Шубина тянуло сюда не столько веселье, сколько желание чаще встречаться с Кокориновой. Он постепенно стал чуждаться не только Гордеева, с которым определились враждебные отношения, и все реже и реже стал бывать в Академии.

Как-то, возвращаясь от Демидовых с бала, они, доехав до Дворцовой набережной, отпустили кучера, а сами решили пешком прогуляться до Академии художеств, где временно после пожара проживало семейство Кокориновых.

Над городом стояла белая петербургская ночь. Розовел солнечный восход, золотом горел крест на шпиле колокольни Петропавловского собора. Шубин и Вера Филипповна шли не спеша, рука об руку, любуясь на розовеющую поверхность Невы. Улицы были почти безлюдны. Редко проходил запоздалый пешеход, еще реже, гремя подковами, проезжала ночная стража. Шубин и его спутница тихо беседовали и время от времени, останавливаясь, осторожно, украдкой целовались.

Вдруг перед ними, как из-под земли, появился одинокий пешеход. Одет он был в оборванный не то лакейский, не то в какой-то казенный кафтан, на котором еле держалось несколько пуговиц с гербами ее величества. Ноги его были босы, а сквозь дырявые брюки виднелось голое тело.

— О мои дорогие купидончики! Вы в сорочке родились… Вы счастливы, вы наслаждаетесь благами жизни. Души ваши распахнуты перед красотами природы. Но я не завистлив… Я радуюсь, когда вижу счастливых людей… Так пусть же частица вашего счастья падет и на меня…

Тут встречный выдержал небольшую паузу и, приблизившись к остановившимся молодым людям, требовательно произнес:

— Дайте рубль…

Шубин увидел перед собой незнакомца. Вера Филипповна не задумываясь раскрыла бархатную, шитую жемчугом сумочку и щедро вытряхнула пьянице на шершавую ладонь горсть серебра.

— Идите с миром! — возопил тот, обрадованный подачкой. — Благословен ваш путь… век бога буду молить… да спасет вас господь…

— За себя молись, а мы как-нибудь без молитв обойдемся, — в шутку ответил Шубин, полагая, что пьяница получил щедрую подачку и теперь оставит их в покое.

— Разве? — удивленно воскликнул встречный, сжимая в руке серебро. — Прекрасно! Прекрасно! Люблю таких, умом постигших вселенную… И у меня есть голова на плечах, и не совсем порожняя…

Но Вера Филипповна кивнула Федоту и, к его изумлению, обратилась к прохожему как к старому знакомому:

— Дяденька Гриша, ступайте своей дорогой, не мешайте встречным…

Тот от неожиданности точно обезумел, уставил на Веру Филипповну мутные глаза и, не узнавая ее, с дрожью в голосе спросил:

— Так вы меня знаете? Нехорошо, барышня!.. Как это нехорошо! — Он взмахнул рукой и швырнул на мостовую деньги. Серебро, подпрыгивая и звеня, покатилось врассыпную.

— Мне не надо. Вы меня знаете… Не надо! — завопил он и, ухватившись обеими руками за лохматую, ничем не покрытую голову, чуть заметно пошатываясь, быстро пошел от них прочь. Вера Филипповна оглянулась ему вслед и, покачав головой, грустно сказала:

— Несчастный… А способный до дела человек пропадает…

— Кто это такой? — с любопытством спросил ее Федот. — Откуда ты его знаешь?..

— Это Гриша Секушин…

— Секушин? — удивленно протянул Шубин. — Крепостной графа Шереметева, архитектор-самоучка? Я о нем как-то слышал от Ивана Петровича Аргунова. Так это он!

— Он самый, — подтвердила Вера Филипповна и, обернувшись, еще раз посмотрела ему вслед, грустно заговорила:

— Я его не раз видела у брата. Покойный брат мой всегда хвалил его проекты. Но Секушин — человек с упрямым характером. Он гордец… С каким отвращением он швырнул деньги… Гордец, да… А вот опустился до кабаков и, говорят, напиваясь, шумит: «Не строить, но жечь надо!» Несчастный человек: его и розгами пороли на съезжей, и плетями хлестали в тайной канцелярии. Другого бы давно в Сибирь упекли или насмерть забили, а его Шереметев придерживает — польза есть от человека, не глуп, стало быть…

Вера Филипповна рассказывала о Секушине, а Федот, не перебивая ее, слушал и сосредоточенно о чем-то думал. Наконец он проговорил:

— А знаешь, Вера, этот человек остался самим собой. Таких, как он, легче сломить, нежели согнуть. И вот он уже ходит надломленный, с трещиной… Слов нет, горька его участь. Я ведь знаю, он вытеснен отовсюду за правоту своих резких суждений. Пусть он не достиг почета, но честный человек скорей позавидует ему, нежели услужливому таланту, приседающему у края барского стола.

Голос Шубина при этих словах резко изменился.

— Милый, ты, кажется, расстроен этой встречей? — тревожно спросила Вера Филипповна, испуганно заглядывая в его потускневшее лицо.

— Нет, я только подумал: какое сегодня место занимал я за столом у Демидова, и не смотрел ли я хозяину в рот, как пес, жаждущий подачки?

— Да что ты! — воскликнула Вера Филипповна. — Этого не было! Как раз не было… — добавила она взволнованно. — Я и люблю тебя за то, что ты не похож на других.

Но Федот уже не слушал ее, он шагал, слегка поддерживая ее, и говорил как бы сам с собою:

— Мне обязательно с ним надо встретиться! Познакомиться, потолковать.