Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

— Какая вопиющая бедность! — говорил Федот, взирая на окрестные деревни. Пытался он заговорить с мужиками, но они, принимая его за барина, отмалчивались или отвечали на его расспросы так, чтобы его не обидеть и себя обиде не подвергнуть:

— Живем, барин, как бог велит, всем довольны; наготы да босоты изувешены шесты, холоду да голоду амбары полны, а чего нет — тому и счету нет!..

Шубин грустно улыбался мужицкому краснословию, коему, казалось подчас, не было предела, и сам, помня свое холмогорское прошлое, говорил с ними так же просто, душевно, а иногда и с хитринкой, с намеком:

— Не будь мужика-лапотника, не было бы и городского бархатника. Только напрасно вы, мужички, меня за барина принимаете. Я сам крестьянского роду-племени, только поучен да в делах некоторых смышлен, потому барин для меня тройку лошадей дать не пожалел…

— Ишь ты, какой нашелся друг, только дружба не вдруг. Видим птицу по полету… А на нашу бедность смотреть вам, барин, нечего: мы и голье, да не ворье. Участь наша такая: приходится вертеться, если некуда деться. Мы и в аду на господ работать будем. Господа станут в котле кипеть, а мы под них дровишки подкладывать.

— Шутники вы, право, неунывающие.

— А зачем, барин, нам унывать? Нытьем делу не пособишь. Смех да веселье дороже богачества…

Мужики ближе да ближе стали тесниться вокруг Шубина. Кто-то из них приметил, что у этого барина на пальцах нет ни перстней, ни колец, а на ладонях — засохшие мозоли.

— Братва! Да и в самом деле, смотрите-ка, у барина-то — вот диво — руки-то нашим сродни. В мозолях!..

— Занятно! Может, это у него от картежной игры? — съязвил один из мужиков, все еще не доверяя Шубину.

— Я мастер по камню, еду барскую церковь украшать, — поведал о себе Шубин, — с камнями ворочаюсь, оттого и мозоли. Я, мужички, дарма чужой хлеб не ем. Работаю и головой и руками.

— Ах, вот оно что!

— Ведите его, мужики, в самолучшую избу, пусть гостем будет!..

Шубина привели в избу. Посадили на широкую лавку за дубовый стол. Над столом в углу божница с темной иконой, огарок свечи. Федот Иванович огляделся в полутьме крестьянского жилища; давно он не видал такого убогого житья-бытья. Вокруг Холмогор да под Архангельском люди не так скудно живут. Избы там просторней, народ живей, бойчей… А тут что? — Избенка небольшая, рослому человеку сгибаться надо. Огромная печь с деревянным дымоходом заняла почти половину избы. Стены прокопчены сажей — нельзя сидеть впривалку.

— Не угодно ли, добрый человек, покормиться у нас с дороги-то чем бог послал? — обратился к нему хозяин, сгорбленный трудами и долголетием старик в домотканой холщовой рубахе и в кропаных штанах. Ноги у него были босы, и так они «отерпелись» — привыкли к ходьбе по сырой земле в любую погоду, — что, казалось, обувь таким ногам вовсе и не нужна.

— Не откажусь, можно покушать, — согласился Федот.

— Собери, хозяюшка, гостеньку. Пусть только не обессудит нас. Харч известный: хлеб да вода — мужицкая еда…

В деревянную чашку хозяйка накрошила хлеба и луку, бросила щепотку соли, налила воды из бадейки.

— Ешь на здоровье!..

Хозяин и соседи присмотрелись к проезжему:

— Ест ведь! И не худо ест. Будто всю жизнь мурцовкой кормился.

Когда Шубин опорожнил деревянную чашку и, перекрестившись, поблагодарил хозяев, старик сказал ему:

— Нет, гостенек, сиди, не выходи из-за стола. Теперь-то мы видим, что ты из простонародья выходец. Мы тебя еще угостим. — Старик вышел за дверь и через две-три минуты принес обезглавленного, но еще трепещущего петуха.

— Ha-ко, старуха, ощипли да на шестке поджарь. Да сходи свежих земляных яблоков из грядки накопай, да у бурмистрихи маслица займи… Гость у нас правильный.

И пока жарился петух на медной кованой сковороде, двое гайдуков заботливо ухаживали за тройкой лошадей, прикупили у барского приказчика сенца и овсеца, а для себя добыли репы и гороху — не только до Смоленщины — до Киева хватит доехать.

Мужики стали доверчивей, разговорчивей. Слово за слово, потекла задушевная беседа:

— Скажи, добрый человек, что в Питере слышно насчет послабления нашему брату. Тошно на барской земле житьишко: ни на себя надеть, ни в себя напихать, ни под себя положить не можем наработать. Мы горбом, а барский приказчик горлом, так всю жизнь и гнем.

— Ни о каком послаблении мужику в Питере не слышно, — с грустью в голосе ответил Федот, — ничем вас порадовать не могу.

— Уж это как есть, разве баре поймут мужика? Нет, никогда.

— А что, у вас очень нехороший барин?

— Какой есть, не заменишь. Наш барин во Пскове живет. Сюда к осени наезжает. Полста деревень тут за ним числится; почитай, душ тысячи три с прибавкой. Да дворни при себе у барина человек полтораста. Богатый. Лучших девок себе в приживалки берет. Немало обесчестил… И все ему с рук сходит. Куда пойдешь, кому пожалуешься, а пожалуешься, так на свою же голову: всыплют розог да плетей…

— И девок портит и мужиков порет? — с возмущением спросил Шубин.

— А как же, батюшка! В других-то вотчинах тоже так, ничуть не лучше.

— Стыд и позор!

— А как хошь называй. А вы будто с неба свалились. А в других местах мужику, что ли, лучше живется?

— У нас в Холмогорской округе, на далеком севере, другие порядки. Помещиков нет. А были бы, так за этакие издевательства их бы у нас под лед посовали.

— Как так нет помещиков? А чья же у вас земля?

— Земля царская, «черносошная» называется, а владения мужицкого. Всякие дела мирские миром и решаются. Одначе без розог и насилий над девками. Государевой казне, разумейте, доход есть и с наших мужиков за землю, за лес, за рыбную ловлю. Рассчитался с казной, отдал за тягло деньги и можешь в город идти на заработки, если есть к тому охота.

— И ваших мужиков и баб никто не продает с торгу?

— Не бывало этого. Внаем многие сами от нужды идут, которые маломощные. Добровольно из-за хлеба-соли сами продают свой труд…

— Удивительные места! А беглых у вас допускают на житье?

— Этого сам я не примечал. Но слыхал — есть кое-где гулящие люди, по лесам шатаются, по монастырям спасаются, это из староверов которые, ну и от помещиков бывают бегунцы, те у промышленников работу находят.

И еще о многом в тот раз спрашивали и многое говорили о себе крепостные мужики Федоту Шубину, жалуясь на бесправное и нищенское положение. Слушая их, Федот думал: «До каких пор будет такая подневольная жизнь крестьянина? Доколе ему терпеть угнетение от бар распутных и самовластных?..»

Вот уже и петуха жареного на шипящей сковороде подали на стол. Хлеба, картошки печеной подложили, кринку молока поставили.

— Ешь…

Нет, пропал аппетит у Федота, и не от мурцовки, а от дум о русских мужиках, испокон веку пребывающих в нужде и гнете.