Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

— Вы мастер своего дела, и не мне учить вас. Сделайте так, чтобы в фигуре моей чувствовался и государственный муж и… человек!

Работа над бюстом Безбородко была быстро закончена. Каждый, кто близко знал сановника и видел бюст шубинского мастерства, говорил, что между оригиналом и замечательно обработанным куском мрамора разница лишь в том, что шубинский Безбородко не может подписывать государственных бумаг и ходить в непристойные места.

За бюстом любимец Екатерины послал нарочного. Шубин, завернув в скатерть мраморный бюст, поехал вместе с нарочным. Скульптору было интересно знать мнение о своей работе самого Александра Андреевича Безбородко. Как-никак он умел разбираться в искусствах.

Богатый дом Безбородко находился на Ново-Исаакиевской улице и славился частыми пирами. Шубин ни разу не бывал здесь на пышных пирах, но он много слышал о богатой картинной галерее Безбородко, и ему хотелось посмотреть ее.

Пока хозяин не вернулся из дворца, Шубин, сопровождаемый Ильей Андреевичем, братом Безбородко, смотрел салоны. В залах были собраны римские вазы из мрамора, изящнейший, изумительного мастерства китайский фарфор, ценнейшие французские гобелены, мебель, когда-то служившая украшением королевских дворцов. Здесь было свыше трехсот картин, принадлежавших последнему польскому королю и герцогу Орлеанскому. Бегло осмотрев картины и мебель, Шубин с большим увлечением стал осматривать бронзовые статуи работы Гудона. Тут же стоял «Амур» работы Фальконе.

— Как вам нравится наш домашний музей? — спросил Шубина Илья Андреевич.

— Превосходно! — отозвался Федот Иванович. — Вот я хожу, гляжу и думаю… Что я думаю?.. Богаты сановники у нашей царицы, если находят средства приобретать столь ценнейшие вещи!.. А второе я думаю — приятно было бы, если бы и моя работа оказалась в соседстве с произведениями Фальконе и Гудона.

— Смотря как это покажется брату, — заметил Илья Андреевич. — Братец у меня, сами знаете, в искусствах смышлен. В его галерее дешевых вещей не водится. Опять же, к слову сказать, и богачеством он не обижен, и царица его своим вниманием ни разу не обошла, а все примечала да наградами осыпала. Из простого барина графа сотворила. Вот каков мой братец! А ведь еще в недавние годы в Малороссии он не ахти что имел. Каких-нибудь полторы тысячи душ. А теперь в разных местах у него около двадцати тысяч душ. Да соляных озер сколько! Да рыбных ловель на Каспии! — Илья Андреевич так увлекся хвастовством, что под конец разговора даже малость переборщил и стал хвалить Безбородко за такие деяния, о которых ему, как родному брату екатерининского вельможи, следовало бы умолчать. Но Илья Андреевич разошелся до полного припадка откровенности, а может быть, эта откровенность имела под собой почву зависти к брату-счастливчику, той зависти, которая находится в недалеком соседстве с ненавистью. По крайней мере так приметил и так подумал Федот Шубин, слушая его. Ибо вместо того, чтобы разговор снизить до затаенного шепота, Илья, наоборот, горячась, раскричался:

— Это еще что! Крестьянские души, озера, ловли!.. Ко всему этому труд приложить, да глаз управляющих нужен. А вот другое дело, Федот, винные откупы да подряды на поставки всякого довольствия для войска! Вот где доходец! Вот где золото льнет к рукам!.. И царица знает, а виду не подает, не он, так кто-нибудь другой, а на этаких делах наживался бы…

— Попросту говоря, воровал бы, — заметил Шубин в тон брату Безбородки.

— Называйте как знаете. Но за малое воровство бывают наказания, а миллион украсть умеючи — сие вызывает восхищение у одних, зависть у других. А в общем шито-крыто.

— Так, так, значит крупные грабежи не наказуемы?

— Нет… — утвердительно ответил Илья Андреевич, — во времена Петра Великого кое-кто в петлю угодил за подобные делишки, да и тогда, если дело касалось любимцев царя, то обходился Петр одной лишь дубинкой по хребту. А ныне у царицы-матушки и дубинки нет. Ежели люб-дорог сановник, действуй напропалую — ничего не будет…

— Тяжко слышать такое о вашем брате. А я-то старался, лепил бюст его столько времени, да из мрамора высекал собственноручно, беспокоился, как бы не испортить фигуры столь знатной персоны.

— Ну, вы и не испортили! как есть без прикрас! ни дать ни взять, ни убавить ни прибавить. Да ведь и то правду сказать, — продолжал Илья Андреевич, — ведь ему не так уж много и жить осталось. Умрет, все прахом пойдет, часть по наследству, часть расхватают дружки-приятели такие же, как он. Все хапают, пока живы! А как своя душа вон, тогда никакие крестьянские души не нужны, и откупы и поставки — все расхватают мазурики… А ему три аршина земли да плита с надписью…

— Ох и строги вы, Илья Андреевич! — сказал Шубин, ничуть не осуждая его за такие речи.

— Знаю, с кем разговариваю. Потому так и говорю. Вы, батенька, своими корнями из земли выросли, знаете счет копеечке и цену труду. Чего от вас скрывать? Зачем?..

— Спасибо за доверие. Не скрою, я и сам такого же мнения об Александре Андреевиче, — деловит, башковит шельмец, расточителен, черт. Живет, как в сказке царь или король.

— Да чего греха таить: многие так расточительно живут. Это же признаком высокого достоинства почитается! И на питье, и на еду, и на девок-баб горы серебра, кучи золота расходуются. Случай с итальянской артисткой Давиа знаете? Слыхали, поди-ка?

— Знаю, — ответил Шубин. — Дорогонько она ему обошлась. Сама царица в ревность ударилась.

Илья возразил:

— Не столько в ревность, сколько испугалась, что эта итальянка может оставить братца нагишом. Вот ведь как старый дуралей влюбился. Беспредельно. На полмиллиона одних бриллиантов ей сунул. За что? Прости господи!.. — Помолчав немного, призадумался Илья Андреевич и, не пожалев о том, что наговорил лишнего, сказал, обращаясь к скульптору: — Вам, Федот Иванович, фортуна улыбается тоже и глазки строит. Смотрите, не свихнитесь. Ох, баловство и возрастных людей, особенно знатных, до добра не доводит.

— За меня не беспокойтесь. Я удержусь от соблазнов. Не привык. И многое, что сановным лицам приятно, мне тошно и противно кажется. И какой же из меня знатный? Я раб. Ни более ни менее — раб!..

— Не шутите, Федот Иванович, — сказал Илья Безбородко, обняв Шубина и провожая его в следующие залы домашней галереи, соединенной анфиладой проходных дверей, украшенных золочеными завитушками. — Не шутите, какой же вы раб? Нет, вы баловень собственной судьбы, собственной именно, ибо она, злодейка, в ваших талантливых руках.

— А вот, почитайте, сама государыня рабом меня величает. — Шубин достал из потайного кармана сафьяновый бумажник, вынул вчетверо сложенный документ, а что он гласил, Илья Андреевич не спеша прочел: «Божиею милостью мы, Екатерина Вторая, императрица и самодержица всероссийская и прочая, и прочая, прочая. Известно и ведомо да будет каждому, что мы Федота Шубина, который нам академиком скульптуры служит, за оказанную его к службе нашей ревность и прилежность в наши коллежские асессоры в ранге сухопутного майора… всемилостивейше пожаловали и учредили; яко же мы сим жалуем и учреждаем, повелевая всем нашим подданным онаго Федота Шубина… надлежащим образом признавать и почитать; напротив чего и мы надеемся, он в том ему от нас всемилостивейше пожалованном чине так верно и прилежно поступать будет, как то верному и доброму рабу надлежит…»