Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

Сапожник сорвал клещами с каблука изношенную стоптанную набойку, посмотрел, на зуб взял и отложил в сторону:

— Где, барин, такой крепкий товар брали?

— У француза покупал.

— То-то я вижу: товар хороший, а работенка неважнецкая, так себе — одна видимость…

Пока сапожник прибивал к башмаку набойку, Федот расспросил его обо всем: об остроге, о заработке, о семье и о том, где он такую песню слышал.

— В остроге, барин, всего наслушаешься, всему обучишься. Посидел бы там с годик впроголодь, покормил бы вошек досыта да послушал, что поет народ про Степана Разина, удалого молодца, да про Пугача Емельку! Тех песен здесь не споешь, а споешь — в клетку сядешь. Их только в остроге и услышишь.

— Бывалый ты человек, я смотрю, а не придешь ли ко мне на дом поработать? — обратился к нему Шубин.

— Невыгодно, — ответил сапожник, не глядя на Шубина. — Здесь-то, на улице, я больше выколочу.

— А я тебе вдвойне заплачу.

— Что за работа у вас? Может, французская женская обутка для барыни, то я нипочем не возьмусь. Канитель одна.

Шубин пояснил тогда сапожнику, что он нужен ему как натурщик, для того, чтобы сделать мраморный портрет князя Мстислава Удалого. Сапожник был не из глупых, быстро сообразил, о чем идет речь, и согласился.

— А может, барин, из меня и Александр Невский получится? Заодно уж давай. Смелый мастер и из псаря может сделать царя…

— Александр Невский из тебя не получится, — усмехнулся Шубин. — Этот князь к лику святых причислен, а в твоем лике никакой святости. Разве Святополка Окаянного можно с тебя еще вылепить? — прикинул в уме скульптор.

— А я могу, барин, рожу скорчить и под Святополка. Платите хорошо да кормите досыта… Ну, вот и башмак вам готов… С барина только двугривенный…

Сапожник весело тряхнул головой, и буква «о» на его широком лбу обозначилась явственно, как кокарда…

В другой раз, для изображения Ивана Грозного, Шубин облюбовал одного старца на паперти Самсониевской церкви. Там было много нищих попрошаек, но из всех выделялся один высокий, сухощавый, с орлиным взором и слегка приплюснутым длинным носом. Волосы у него были по самые плечи, непричесанные, подвязанные узким ремешком. Говорил он звучным голосом, протяжно.

Федот положил ему на широкую шершавую ладонь медный увесистый пятак с вензелем Екатерины. Подачка показалась приличной, старец, воздев очи в потолок, стал размашисто креститься и благодарить… Шубин отошел в сторону и в профиль посмотрел на старца.

«Подойдет, — решил он, — как раз Иван Четвертый… Однако, видать, подлец и дармоед. Такого, пожалуй, не скоро уговоришь позировать. Божьим именем неплохо кормится и, судя по носу, до винного зелья охоч…»

За бутылку водки и рублевую ассигнацию, а больше всего из любопытства, старец пошел за Шубиным на два дня в натурщики к нему в мастерскую. Старец оказался разговорчивым попом-расстригой.

— За что же тебя, батюшка, сана лишили, за что же тебя по миру пустили? — любопытствуя, спрашивал Шубин случайного натурщика, стараясь быстрее уловить характерное выражение его лица.

— Да как сказать вам, добрый человек? Попишка я был доморощенный, однако часослов и псалтырь смолоду знал назубок. И вот прихожане отправили меня в Питер, в Невскую лавру, церковные науки превзойти. Заверительную грамоту в напутствие дали, дескать, я и не пьяница, и не прелюбодей, не клеветник, не убийца, в воровстве-мотовстве не замешан и пастырское дело без учения постиг. Все справедливо. Такой я и был у себя в приходе за Олонцом. А как Питера коснулся, нечистый будто вожжу мне под хвост сунул. И бражничать стал, и в прочих грехах увяз, а у одной вдовицы питерской шубу на лисьем меху взял и в кабак отнес. С шубы началось, а кончилось батогами на Конной площади… Может я, грешный, и не подхожу для царственного лика грозного царя?.. Может, другого поищете и обрящете?

— Нет, нет, — возразил Шубин, — грехи твои тут ни при чем, моего дела они не касаются. Сиди спокойно, чувствуй достойно, воображай себя грозным царем Иваном Васильевичем. Потом, когда понадобится, я, пожалуй, из тебя пророка Моисея сделаю. Есть такой заказец… Ну и как же потом жизнь твоя пошла, каким путем да каковы батоги на Конной площади?

— Ох, крепки! При всем-то честном народе да на позорной колеснице прикатили меня, раба божия, поутру, привязали руки-ноги ко скамейке и давай лупцевать. Как хлестнут — так искры из глаз! На что я крепок — не помню, как пятьдесят ударов выдержал. Три ребрышка переломили. Вот вам, господин хороший, и Моисей и Иван Грозный… А не ходить бы мне в Питер, не было бы соблазна житейского, была бы у меня и попадейка и детоньки малые, как у вас. Эх, жизнь наша тяжкая… А по-моему, для Моисеева лика мне надобно бороды вершка два-три прибавить и внизу этак вьюном свернуть…

— Совершенно верно. И скрижали с заповедями понадобятся. Тогда я тебя сниму в полной натуре в два человеческих роста.

— Ого! Вы так меня с неделю промурыжите. Прибавить придется! За эту цифру я не работник…

— Прибавим, батюшка, прибавим. Мы за деньгой не постоим и винцом угостим, — успокоил старца Шубин…

«Дивен рукодел в работе познается» — гласит древняя русская пословица. Едва ли кто из русских скульпторов был так трудолюбив и разнообразен в своем творчестве, как Федот Иванович Шубин.

Барельефы, бюсты и статуи его работы находились во всех столичных дворцах и во многих имениях крупных вельмож. Но труд скульптора расценивался дешево. Заработка едва-едва хватало на содержание семьи. Знатные персоны не особенно щедро рассчитывались. Даже знаменитый Фальконе, много лет работавший в Петербурге над памятником Петру Великому, и тот из-за неаккуратной платы за труд был в постоянных спорах с екатерининскими вельможами, ведавшими постановкой памятника, и уехал, не дождавшись торжественного его открытия. Между тем день открытия памятника был одним из самых примечательных в истории города.

Ранним дождливым августовским утром Федот Шубин вместе с другими академиками пришел в Сенат, где уже толпились сановники, придворные и военные чины в ожидании прибытия царицы. На площади перед Сенатом было сведено пятнадцать тысяч войска. За войсками, на всех улицах и переулках, примыкавших к площади, собрались десятки тысяч горожан.

Публика ждала царицу. А царица ждала, когда прекратится дождь.

Наконец к четырем часам дня над Петербургом проглянуло солнце. Пронеслись последние лохмотья туч и рассеялись над Финским заливом. В это время по Неве приближалась к Сенату разукрашенная, крытая серебристым шелком шлюпка царицы. Скоро Екатерина в сопровождении свиты показалась на балконе Сената. Грянули пушки. Пала вокруг памятника высокая дощатая ограда. Войска двинулись церемониальным маршем. За войсками пошел народ. Взорам всех представилось изумительное творение Фальконе…