Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

В то время, когда Екатерина в лорнет рассматривала с балкона монумент и публика шла, оглашая криками Петербург, на соседнем балконе того же Сената препирались в разговоре два члена Академии художеств — Шубин и Гордеев.

Оба ваятеля были приятно возбуждены. На лицах того и другого сияла искренняя радость.

— Я рад за успех нашего старшего собрата Фальконе, — заговорил первым Гордеев, считавшийся в ту пору «столпом и утверждением художественного цеха» при Академии.

— Да, этой работой талантливый современник наш прославится на века, — согласился Шубин. — Я рад за него и рад за нашу столицу. Народ всегда будет благодарить тех, кто создал сей прекрасный монумент памяти великого основателя города и преобразователя России.

— В этом деле и моя копейка не щербата. Я тоже приложил ум и сердце… — не без самодовольства сказал Гордеев.

— Разве? — притворно удивился Шубин. — Вот чего не знал, так не знал! Ведомо мне, что коня и фигуру Петра создал Фальконе, голову к фигуре Петра создала Мария Колло. И знаю, что если бы не самоотверженность литейщика Хайлова, то памятник погиб бы во время отливки! Ведь расплавленный металл хлынул из разбившейся формы и разлился вокруг. Фальконе струсил, схватился за голову и первый, не помня себя, выбежал из литейной; за ним бросились все находившиеся там, остался один пушечных дел мастер мужик Хайлов. Думали, что он погиб. А он, не щадя жизни своей, бросился исправлять форму, совками и лопатами стал сгребать расплавленную медь и сливать туда, где ей положено быть. Ожоги получил человек, а памятник Петру спас и честь Фальконе сохранил! Вот чья копейка не щербата в этом славном деле! А Хайлов, поди-ка, бедненький, где-нибудь затертый толпой стоит на Садовой и ждет, когда подойдет его черед взглянуть на бронзового Петра и на это славное торжество…

— Да, к прискорбию, мы часто не замечаем таких людей. Хайлов, разумеется, достойный человек, — согласился Гордеев, отходя от Шубина. Но Федот, настроенный продолжать разговор со своим недружелюбным коллегой, шагнул следом за ним.

— Если, скажем, коснуться постамента, — продолжал Шубин, — нигде в мире, ни под одним монументом, нет такой величины естественного камня. В нем более четырех миллионов фунтов веса — сто тысяч пудов! Легко сказать… А притащить такой камушек за двенадцать верст к этому месту — как, по-вашему?..

Гордеев покачал головой и ответил, что с помощью немецкой хитрости и не такие вещи могут делаться.

— Сущие пустяки! — резко возразил ему Федот и стал горячо доказывать:

— Немецкая хитрость тут ни при чем. Года четыре назад в Париже выпущена в свет книжка. Читал я ее. Там хвалят за передвижение этой каменной громады некоего Карбури, он же по другой фамилии Цефалони. Только я скажу: мошенник этот содрал большие деньги за чужой труд. Однако ни слова в той книжке не сказано, что гранит сей нашел лахтинский мужичок Семенка Вешняков, а способ передвижения камня придумал наш кузнец. Даже имени его никто не знает! Вот как иногда делается у нас на Руси! Вот и вы, понюхав Европы, до хруста в спине сгибаетесь то перед античностью в скульптуре, то перед неметчиной в будничных делах…

Шубин двинулся было прочь от Гордеева, но, вспомнив, обернулся к нему и спросил:

— Так в чем же тут ваша-то щербата копейка? Уж не вы ли, Гордеев, увенчали лавровым венком главу Петра?

— Нет, творение рук моих не венок, а змий, коего попирает конь копытами! — не без запальчивости сообщил Гордеев.

— Вот оно что! — протяжно проговорил Шубин. — Думаю, что сия натура вполне достойна вашего ума и сердца…

Как всегда, они и теперь расстались холодно, заняв места на балконе Сената подальше один от другого…

Шубин хотя и считался, как «дворцовый» скульптор, независимый от Академии художеств, «баловнем судьбы», но его всегда раздражали и выводили из терпения царившие в высших кругах ложь и клевета, высокомерие и зазнайство, жадность и расточительность, лесть и низкопоклонство. Больше всего ему казалась обидной несправедливость вельмож и государственных правителей ко всему новому, что вносилось русской мыслью на пользу общему делу. Нередко он вспоминал затравленного под конец жизни Ломоносова. Его не утешала и судьба известного нижегородца — мудрого изобретателя Кулибина, который смог при Екатерине продвинуть в жизнь только «кулибинские» фонари, столь необходимые во время торжеств для иллюминации. Другие ценнейшие изобретения его были отвергнуты и забыты.

В этой гнетущей обстановке Шубин искал забвения от всяких невзгод и унижений в работе. Не только в будни от темна до темна он находился в своей мастерской — пристройке к деревянному «собственному дому», но и в воскресные дни, отправив жену и прислугу с детворой в ближнюю церковь на Васильевском острове, он уходил в мастерскую и там то лепил из глины и отливал гипсовые модели, то расчетливо намечал буравом пунктиры на мраморной глыбе, заранее видя, во что должен превратиться холодный камень. Работа его увлекала все больше. Вера Филипповна от скуки и малого к ней внимания со стороны супруга часто заходила к нему в мастерскую, садилась в уголок на скамейку и наблюдала, как он, нахмуренный и сосредоточенный, работает над мрамором или же, веселый, насвистывает мотив неизвестной ей холмогорской песенки, разминает руками глину, делая первый, грубоватый, без подробностей эскиз задуманной работы.

Однажды, чувствуя, что разговором не помешает мужу в работе, Вера Филипповна спрашивала:

— И как тебе, Федот, не надоедает столь канительная возня и почему ты не избрал профессии попроще? Тут тебе глина, тут тебе гипсовая формовка для отливки модели, а сколько хлопот вокруг мрамора! И за все это гроши, гроши, гроши… Тебе бы, как моему покойному братцу, архитектором быть. Составил бы план, высчитал бы все, как положено, и ходи-похаживай с тросточкой вокруг да около. Работные люди да подрядчики-десятники построят. А ты только глаз за ними имей…

— Не всем же, Вера, быть Кокориновыми, Старовыми да Кваренгами, должны быть и Шубины! — отшучивался Федот, не покидая работы. — Да я, голубка, в этом деле вижу смысл моей жизни. Нелегкая работка, что говорить! А ты думаешь, быть архитектором плевое дело. Как бы не так!.. Большое и не безответное дело — архитектура! Я вот высеку из мрамора бюст вельможи, высеку так, как душа подсказывает, без обмана. Хочешь, зритель, — гляди, не хочешь — плюнь и проходи мимо. Да и много ли зрителей во дворцах да господских салонах?.. А построить отличный дом или собор — это ого-го! великое дело. На прекрасное архитектурное здание, построенное в большом городе, за сотни лет миллионы людей должны, хочешь не хочешь, смотреть. Разве мы не любуемся на ту же Академию, построенную Кокориновым? Разве не прекрасен Смольный монастырь Растрелли? Или Таврический дворец Старова? Сила, мощь, красота, великолепие!.. А что еще будет в ближайшие годы построено! Прекрасен будет Питерград. Весьма казист и привлекателен. Вот уже теперь в гранит одеваются берега Невы и даже Фонтанки. Строго и накрепко делается. Добротно и надолго…