Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

Как-то быстро прошли его молодые и зрелые годы. Незаметно и, пожалуй, неожиданно подкралась старость. А ему еще хотелось многое задуманное сделать. Поработать не по заказам особ, не на привязи «дворцовой ее величества конторы», а по собственному желанию и усмотрению. Между прочих казенных дел Федот Шубин вылепил модель бюста Петра Первого; хотелось повидать Суворова и изваять эскиз будущего скульптурного портрета. Входил в моду в кругах образованной публики и среди простых читателей баснописец и издатель журнала «Зритель» Иван Андреевич Крылов. И его было бы справедливо запечатлеть в мраморе. Появился еще громкий поэт Яков Борисович Княжнин. Писал комедии, трагедии. И много о нем было разговоров, о его дерзости в писаниях. Дошли слухи и до Шубина, что Екатерина Вторая, прочтя трагедию Княжнина «Вадим Новгородский», возмутившись, изрекла: «Эта трагедия должна быть сожжена рукою палача». Что и было исполнено…

Разве не интересно было бы встретиться с таким поэтом, запомнить облик смельчака и хотя бы по памяти вылепить его бюст!.. Много было планов и замыслов. Однако дворцовая контора продолжала загружать Шубина разной работой до предела. И планы, и замыслы, и домыслы художника-ваятеля сталкивались с умыслом державных и знатных особ, стремившихся использовать до последней возможности весь его талант, всю его силу.

Много было работы творческой, а сколько еще было мелочных семейных хлопот! Шестеро детей. Старший сын Павел выучился, стал чиновником, настоятельно ухаживал за Настенькой Старовой, дочерью архитектора Ивана Старова, и не менее настоятельно стал испрашивать родительского благословения на законный брак. Как-никак и девица умна и недурна собой. Кто не знает ее отца Старова, воздвигшего Таврический дворец?.. Не пришлось долго уговаривать Павлу родителей. Согласились породниться с Иваном Старовым.

Свадьба-гостьба, расходы, — и много дней мастерская Федота стояла опустевшей. Густой слой пыли покрыл бюсты и статуи; щели появились на высохших глиняных моделях и эскизах. После тех канительных дней пришел Шубин в мастерскую, поплевал на ладони, взялся за молоток и стамесочку:

— Хватит праздно шататься! За дело так за дело! — Под ударами молотка из-под острой стамески от холодной мраморной глыбы посыпались теплая пыль и мелкие осколки.

Вот уже и сына женил, а семьи не прибыло: сын поселился у тестя, довольно богатого и жильем не обиженного, — думал Шубин, — помощник мне из него не вышел, не та порода стала, не «черносошная». Не знает, на чем хлеб растет, а уже чиновник пятого класса. Не та порода! Да и Настенька у него, кроме причесок, нарядов и песен, ничего не знает. Посмотрел бы я на нее на полосе с серпом или на гумне с цепом. Не та порода… Да и я — Федот совсем не тот… Созрел, что говорить, выспел и преуспел, а корни-то другие. Слава богу, не пустоцвет, дважды академик. На моих работах — моя подпись: «Ф. Шубин». Нет, нельзя обижаться на судьбу. Нельзя!.. Самому есть на что обернуться и посмотреть, и добрым людям на память останется… Среди крепостных мастеров кто еще так живет? Гордеев. Да. Но я ему не завистник…

Размышления вслух прервались. Кто-то постучал в дверь мастерской. Вошел не кто иной — Гордеев Федор, проживавший неподалеку от Шубина при Академии художеств.

— Легок на помине! — сорвалось у Шубина с языка. — Добро пожаловать, Федор Гордеич, добро пожаловать, главный академик и надзиратель за нами, грешными.

— Поклон помору! — шутливо ответил Гордеев и, пожав руку Шубину, добавил: — Будешь злоязычить — уйду. С кем же ты тут вспоминал меня, кажись, один-одинешенек в мастерской?

— Сам с собою разговаривал.

— Что ж, неплохого собеседника избрал, — усмехнулся Гордеев, садясь на широкую скамейку, наполовину занятую гипсовыми обломками.

Вид он имел усталый, и это возвышало его в глазах Шубина. Стало быть, и в Академии Гордеев в чинах ходит, — одних учит, за другими наблюдает как свидетель и контролер; много ему хлопот и забот на строительстве в Петербурге и окрестностях, да ведь и самому что-то хочется сделать солидное, монументальное, не зря же он учился в Париже у того самого Лемуана, который своими работами украсил Версальский парк и обучал виднейших скульпторов Франции — Фальконе и Гудона! Думая так о Гордееве, Шубин продолжал эту мысль и в разговоре с ним:

— Что, Федор Гордеевич, хлопотно? Дел много?

— Не говори. Академия, профессорская должность, наблюдения за монументальными скульптурами на стройках — дыхнуть не дают. Никак не управлюсь с отдельными работами, что взял на себя. Не желаешь ли, могу уступить часть заказов тебе.

— Что ты, что ты, я ведь простой «портретный» мастер, что я могу?

— Да судя по Екатерине, сделанной для Таврического дворца, ты очень можешь. Сделал бы ты две-три статуи для Петергофа. В бронзе будут отлиты и позолочены.

— Разве одну для пробы сделать, да и то трудно: не успеть. Старов еще просит ему кое-что вылепить…

— Хотя бы одну… — согласился Гордеев.

Выдержав длительное молчание, он, хитро и косо поглядывая на Федота, спросил:

— Знаешь ли ты, какие великолепные статуи туда потребны по прожекту? Время для выполнения заказа достаточно, можно не спешить и лепить в свое удовольствие, между прочими заказами, Старову не помешаем.

— Такое условие приемлемо. Ладно, подумаю, — согласился Шубин. — Полагаю, не сделать ли мне для Петергофа Пандору, тихонькую, скромную красавицу, а прототипом ей послужит известная «купальщица» Фальконе. Разуметь надо, не копию буду делать, а самостоятельно.

— Вот и хорошо. Размер натурального человеческого роста.

— Плата? — спросил Федот.

— Одна тысяча двести ефимков.

— Присылай задаток. Не спеша займусь.

— Но, ради бога, поменьше натуральной простоты, побольше неземной прелести, чтобы статуя вызывала у гуляющих в парке возвышенные чувства.

— Это уж как умею, как могу, так и постараюсь. Плохо было бы, если все мы на один манер работали, скучно было бы…

— Правильные слова! — одобрительно заметил Гордеев. — Погоня за «правдивостью» может привести к тому, что скульпторы станут делать куклы, раскрашивать их и одевать наподобие тех, что в магазинах есть. А разве это было бы искусство?

— Ты говоришь крайности, — возразил Шубин. — Куклы-манекены ничего общего с искусством ваятеля не имеют.

— По-твоему, в искусстве должна быть только голая натура? Копирование, как есть? Кукла с розовыми щечками, в камзоле и шароварах, разве это не похоже, что от жизни? Мало того, подобная объемная фигура преследует цель показать людям, сиречь покупателям, как хорошо сидит на ней продаваемая в магазине одежда и как выглядит в ней человек. Вот ведь до какой «правды» в ваянии можно докатиться! А возьмем музыку. Она тоже искусство. Если бы музыка натурально производила те же звуки, что есть в природе, в жизни, то мы бы слушали небесный гром, посвист ветра, шум деревьев и дождя, или же должны были слушать подобие собачьего лая, мычание коров и каркание ворон. А ведь этого, слава богу, в музыке нет! Ты слушаешь трубы и органы, гусли и свирели — они производят совершенно небывалые в природе звуки. Откуда они исходят? Из подражания жизни? Правде? Нет, Федот Иванович. Исходит сия приятная музыка из высоких чувств, из понимания красоты звуков, действующих на нас, на наш слух приятно… Вот так и скульптура и живопись должны воздействовать на чувства людей, радовать их, веселить, а если надо, то и раздражать и злить. Но одним это будет не любо, а другим по нраву. Делаешь ты портретные бюсты — делай. Но мнится мне, что будущее поколение плевать будет на то, как выглядел Безбородко или Румяндев-Задунайский. Люди всегда будут стремиться к красоте и изяществу. В этом смысле и назначение искусства! — закончил Гордеев и победоносно посмотрел на Шубина, притихшего и что-то думавшего.