Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

ПЯТАЯ ЛИНИЯ. СЕЙ ДОМ № 176

ПРИНАДЛЕЖИТ ГОСПОДИНУ

НАДВОРНОМУ СОВЕТНИКУ И АКАДЕМИКУ

ФЕДОТУ ИВАНОВИЧУ ШУБИНУ

— Все правильно, только в фамилии ошибка, — заметил один из мужиков.

— Никакой ошибки, — пояснил Яков, — по-деревенски, по-нашенски — Шубной, а по-питерски — Шубин. Ну, привязывайте лошадей к забору.

Федот Иванович был искренне обрадован приездом гостей из далекой Денисовки. После долгих лет разлуки расспросам, разговорам не предвиделось конца. Приветливо Вера Филипповна угощала гостей чем могла. Дети молчаливо жались в углы и глазели на бородатых, кряжистых и говорливых мужиков. Впервые в жизни поморы пили вино из прозрачных рюмок и неловко подхватывали вилками куски жареной рыбы и говядины. У себя дома они привыкли пить и есть из посуды деревянной или глиняной и вместо вилок служили им пальцы.

Степенно, не перебивая друг друга, поморы рассказывали о своих делах, о том, как ловится нынче семга в Двине, кто погиб на морских промыслах, кто разбогател, кто по миру пошел и кто пострадал по божьей милости — от пожара.

Яков Шубной, после того как изрядно выпил и закусил, расхвастался, что он хоть и стар стал и согнулся от трудов, как береста от жары, однако косторезное дело из рук его не валится.

— Помнишь, братец, как мы с тобой собирались родословие царей вырезать из кости?

— Как не помнить, мне еще от протопопа неприятность была: в Холмогорах допрос учинили.

— Так вот, — продолжал Яков. — Три года промежду всяких дел я трудился и родословие вырезал. Из Оружейной палаты благодарение за труд получил. Без наук, своим умом дошел! А теперь ты нам, Федот Иванович, поведай, чему ты обучился. Знать желаем, что выходит из рук твоих благодаря преуспеванию в науках?

Одевшись, гости в сопровождении Федота вышли на двор и направились по протоптанной на снегу тропинке в мастерскую. Здесь были нагромождены бочки с гипсом и глиной, валялся щебень и куски белого мрамора. Вдоль одной стены, на широком верстаке, лежали несложные инструменты. По углам, словно скелеты, торчали каркасы; некоторые из них были облеплены глиной и ожидали, когда прикоснется к ним рука мастера.

Шубин показал гостям две готовые фигуры: мраморную — князя Зубова и гипсовую — Ломоносова.

— Вот видите, какие штуки я делаю, — сказал он, обращаясь к землякам. — Раньше, как и вы, орудовал клепиками, втиральниками, стамесочками над плашками моржовой и мамонтовой кости. А теперь вот по мрамору работаю. Поглядите-ка на эти два бюста и скажите мне по-мужицки прямо, что вы замечаете в фигурах этих? Мне крайне любопытно знать, как и что будет говорить простой народ о моих творениях…

Все помолчали. Потом один из холмогорских косторезов проговорил, восторженно поглядывая на бюсты:

— Не легкое дело из камня вытесать да так гладко. Большая сноровка надобна да и инструмент крепкий, подходящий.

Васюк Редькин посмотрел на гипсовую фигуру, спросил:

— А этот, без парика, обличием весь в Ломоносова, случаем он, наверное, и есть?

— Да, это Ломоносов, — ответил Шубин, — в таком виде и в этом возрасте он изображен впервые. Значит, похож, если земляки его узнают!

— Еще бы!.. Покойного мудреца нашего я в жизни не раз видел и разговаривал с ним вот как сейчас с тобой. Смотрите, лоб-то у него какой! А лицо? Холмогорское, и будто усмехается нам. Узнал он, ребята, своих соседей, узнал!..

Подойдя чуть ближе к бюсту, Редькин вдруг снял с головы треух и низко поклонился:

— Здравствуй, дорогой соседушко, здорово, Михайло Васильевич!

И враз все остальные поморы обнажили голову и поклонились бюсту. Шубин отвернулся, смахнул незаметно с глаз навернувшиеся слезинки и взволнованно сказал:

— Мне скоро шесть десятков стукнет, а справедливее его я в жизни еще никого не встречал.

— Ты бы, Федот Иванович, сводил нас на могилу к земляку, — попросил Яков.

— Обязательно надо! — поддержали его соседи.

— Ладно, лошади у вас свои, съездим.

— Далеко отсель?

— Нет, до вечера успеем домой вернуться.

Яков продолжал рассматривать бюст, говорил:

— Хорошо помню его. Мне было годков шесть, а он постарше меня на девять. Бывало, коров пасет, а сам сидит под елочкой на горушке и книгу читает. А тут из камня совсем другой. По лицу видно, довольный такой, жизнь не худо прожил и на душе ни одного грязного пятнышка…

— О добром человека и память такая. Сделано на славу, Федот Иванович, золотыми руками сделано, — похвалили мужики и повернулись к мраморному бюсту князя Зубова, напыщенного, с приподнятой головой.

— У-у! Какой щеголь! — сорвалось с языка у Якова Шубного.

— Этот, поди-ко, не знает, на чем и хлеб растет? — вопросительно добавил Редькин.

— Где ему знать, у такого отродясь черной крошки во рту не бывало!

Один из поморов покосился на Якова и, толкнув его локтем в бок, проворчал:

— Ты, дядя Яков, разом не лишнюю ли выпил? Это тебе не в Денисовке грубиянить, может, этот щеголь Федоту шурином или свояком приходится.

— А что? Я разве не правду сказал? Щеголя сразу видно, по мне хоть сват, хоть брат, — не унимался Яков и, подойдя к бюсту Зубова, пощупал его холодный мраморный подбородок, погладил узкий лоб, потрогал полированные складки драпировки и с видом понимающего толк в скульптуре сказал: — Я самый старый из вас, косторезов, стало быть, я маракую в художествах. Кто сей щеголь? Ни мне, ни вам неведомо. Один Федот знает, кого он из камня выдолбил. Не то это принц, не то царевич, не то барчук какой. Одно вижу, когда гляжу я в лицо ему, — нехорошего человека изобразил Федот. Смотрите, как он голову-то задрал, будто нам сказать хочет: «Берегись, назем, мед везем!» Слов нет, красиво приосанился, а ума-то в такой натуре незаметно. Ломоносов — тот орел, а этот — трясогузка.

Мужики усмехнулись. Федот одобряще заметил:

— Правильны суждения твои, правильны. Этой «трясогузке» всего лишь двадцать шесть лет, а он не зевает, добивается положения себе при государыне. И каким путем? Шестидесятичетырехлетняя царица завладела им как любовником! И все блага от нее этому Зубову Платону. Не ошибся ты, Яков, он такой и есть — трясогузка среди старых ворон…

— С мужика чего спрашивать, говорю на глазок да на ощупь, не по науке, — скромно ответил Яков и спросил: — Дозволь знать, Федот Иванович, много ли ты на своем веку таких идолов наделал и куда их рассовал?..

— Много, брат, очень много, почитай, более двухсот, а находятся они все во дворцах, в усадьбах князей и Графов, в Эрмитаже, есть в Троицком соборе и даже за границей.

— Далеко, брат, шагнул! А из этого куска кого вырубать станешь? Сделал бы самого себя на память, — посоветовал Яков, ощупывая глыбу мрамора, по цвету схожую с сероватым весенним снегом.