Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

— Матушка-государыня слишком выглядит по-земному, а надо бы видеть ее как богиню, стоящую в золотой кумирне.

Больше он ничего не приметил.

Шубин с Аргуновым, впервые увидев статую в необычайно пышной обстановке, остановились поодаль ото всех как вкопанные и долго молчали. Наконец, заметив перед мраморной фигурой царицы жертвенник и надпись на нем: «Матери отечества и моей благодетельнице», Аргунов не без иронии спросил своего друга:

— Федот Иванович, что означают сии слова?

— Спроси Потемкина, — хмуро ответил Шубин, — это его слова. Если бы в моей силе и власти было, я обозначил бы так: «Мачехе отечества нашего». Пойдем отсюда…

В этот час, двенадцатый час ночи, «мачеха отечества» за столом, сервированным золотой посудой, сидела в кругу своих приближенных и лениво жевала гусиные лапки и петушиные гребешки, приготовленные изобретательным французским поваром в сметане с уксусом. Подавал блюда царице сам Потемкин. В том же зале Шубин и Аргунов за одним из многочисленных столов ужинали стоя. (В присутствии государыни не каждому полагалось сидеть.) В два часа ночи царица покинула Таврический. Ее провожала многочисленная, расцвеченная золотом и бриллиантами свита русских сановников и иностранных послов. С высоты антресолей наблюдали за этой сценой и оба художника. Хор певчих, провожая царицу, под звуки музыки пел на итальянском языке:

Но время неумолимо шло вперед. Потемкин дал последний бал. Вскоре он умер в далекой степи, на пути в Николаев. На утеху увядающей Екатерине явился новый могущественный фаворит — князь Платон Зубов…

…Ни Екатерина, ни Потемкин, ни дворцовая канцелярия не сочли нужным заплатить за продолжительные труды Шубину. Он истратил последние свои сбережения и, не имея заработка, оказался в безвыходном положении. Гонимый нуждою, Федот Иванович обращался с просьбами и «слезницами» на имя высокопоставленных особ. Он писал президенту академии Бецкому:

«…И если бы по примеру других художников, я состоял на каком-либо окладном жаловании, тогда бы не осмелился сим утруждать, но питаясь уже лет двадцать одними трудами моего художества, от коего успел стяжать один дом деревянный, да и тот уже ветх, в минувшие четыре года на содержание себя и людей для делания большой мраморной статуи ее императорского величества, на которую истощил и последний свой капитал, в 3000 руб. состоящий, так что воистину не имею чем и содержаться при нонешней дороговизне, будучи без жалования и без работы. Сего ради всенижайше прошу Ваше высокопревосходительство великодушно оказать милость причислить меня в Академию художеств, снабдя должностью, квартирою и жалованием…»

Вера Филипповна родила уже шестого сына. Приглашенный в крестные отцы Аргунов шутил, стараясь развеселить грустную роженицу:

— Молодец вы, Вера Филипповна, право молодец! Пока Федот Иванович мастерил Екатерину, вы ему за это время второго ребенка подарили!..

Вера Филипповна болезненно усмехнулась ему в ответ:

— По нашим достаткам не полдюжины, а двоих как раз бы хватило.

— Вот всегда так бывает, Иван Петрович, — невесело вступил в их разговор Шубин. — Когда трудишься, думаешь о щедротах и радостях, а сделав дело, глядишь — оказался в тяготах и гадостях. Большая семья при бедности тягость, а Гордеев на каждом шагу готов поднести гадость. Ведь его ничто так не тревожит, как ненависть ко мне. Думаю, что скоро этот недруг мой успокоится: от моего бедного теперешнего положения он просветлеет…

— Странный он человек, этот Гордеев, — пожимая плечами, рассуждал, удивляясь, Аргунов, — ведь и он из крепостных, и ты тоже от земли взятый, а никак не можете столковаться. Казалось бы, чего делить? Оба по-своему талантливы, у обоих свои — разные пути-дороги…

— Кто? Гордеев талантлив? Не признаю! Раньше признавал, теперь не признаю! — возмутился Шубин. — Он подражатель грекам, вот он кто! Обоготворитель лжи и неправды, прилизыватель наших вельмож. Вот он кто! Да-да!..

Шубин не усидел на месте, стал ходить взад-вперед и, чтобы успокоиться, взял на руки сына, крепко прижал его к себе и погладил по белокурой головке. Но ребенку не приглянулся нахмуренный отец, он вырвался из его рук.

— Папенька, пусти, я побегаю.

— Ну, бегай, бегай. — И снова Федот продолжал: — Нет, Иван Петрович, насчет гордеевского таланта я не согласен. Подделка!.. Есть у древних греков нехорошее слово — эпигонос!..

— Знаю, знаю! — засмеялся Аргунов. — То есть последний или рожденный после, цепляющийся за отжившие способы своих далеких родственников.

— То-то вот и оно! — подтвердил Шубин, найдя подходящее слово для характеристики своего недруга. И в более спокойном духе продолжал: — С тех пор много воды утекло. Зачем же возрождать то, что было во времена рабовладельческие? Искусство не имеет предела в своем развитии, оно движется и будет идти вперед, если на его пути не учиняют препятствия эпигоносы…

— Совершенно! — воскликнул Аргунов. — Совершенно!

— Мы не рабы. И не хотим быть рабами, хотя бы в искусстве, — утвердительно и смело развивал свою мысль Федот Иванович. — Конечно, Гордееву и ему подобным не угрожает нищенство, они приспособились ко вкусам пресыщенных вельмож, и благополучие будет сопутствовать гордеевым. Но я не завистник такому тленному благополучию. Постоим за правду, любезный брат художник. Постоим…

Шубин предвидел свои черные дни. Впрочем, они уже наступали. Прошения Шубина к Бецкому оставались без ответа и последствий. Измором и волокитой, заговором молчания и нищетой грозили ему враги из Академии художеств. О нем говорили как о мастере, чуждом сановной верхушке, которой ближе и приятней было новое направление в художествах, подкупающее их возвышающим обманом. Появились новые любимцы дворцовой знати — ваятели Рашет, Гордеев и начинающий, но даровитый Мартос.

Против Шубина явно и скрыто продолжали выступать и завистники, и бездарности, и даровитые недруги.

— Шубин мужиковат, где ему перебороть свое простоватое холмогорское нутро. Отжил, устарел, из моды вышел… — злорадствовал Гордеев при каждом удобном и неудобном случае.

В эту пору из-за нужды Шубину приходилось выполнять церковные заказы. Но и тут злостные слухи о безбожии и кощунстве скульптора мешали ему работать.

Нашлись злоязычники, которые рассказали, что за Нарвской заставой сторожевые солдаты подобрали попа-расстригу, упившегося до полусмерти вином, и когда привели его в чувство и спросили, кто он, всклокоченный «старец» ответил: «Я пророк Моисей, а если не верите, то взгляните на мой лик в Троицком соборе». Проверили — и в самом деле лицом это был не кто иной, как шубинский Моисей…