Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены

— Небо свидетель тому, — высек искру, и родилось пламя, — этого нельзя так оставлять.

— Да! — вскочили созванные на совет тарханы. — Этого нельзя так оставлять!

Их поддержали недавние отроки, прежде всего те из них, которые успели отличиться в сечах и стать предводителями в турмах, а затем и советниками. И всколыхнулось море, пошла гулять волна человеческого гнева. Одна выше второй и сильнее второй.

— Мы осквернены, Ясноликий! Заметь, ромеи все еще считают нас за своих наемников, тех, что являются у них конюхами и не могут покорить себе других!

— А анты? Чего идут в Склавинию анты? Труби, достойный предводитель, поход! Дай нам волю — и мы выгоним за Дунай ромеев, закроем путь в Склавинию антам!

Старшие и мудрые страдали уже: неужели эти крикуны возобладают?

— Не торопитесь! — урезонивали младших. — Поспешность надлежит представлять на поле боя, не здесь. Трезвый ум другое говорит: пусть будет так, чтобы анты разбили с ромеями кувшин из-за склавинов и порубили друг друга в сечах. Мы же, авары, дождемся подходящего времени и пожнем плоды тех распрей.

— Ждите, как же, дождетесь! Сиденье не пойдет нам на пользу. Небо тому свидетель: не пойдет!

До сих пор молчаливый, хотя не меньше, чем его советники, возмущенный каган подал знак и тем положил конец спорам.

— Пристаю к мысли одних, — говорит значимо, — не чуждаюсь советов и других. В битву сразу, не оглядевшись, лезть нам не пристало. А однако и молчать, когда речь идет о Склавинии, не подходит. Зовите писцов.

Баян был уже слишком пожилой, чтобы метать, как когда-то, молнии и катить долами громы. Сидел на возвышении седой, как лунь, и вполне ссутулившийся, а еще порезанный бороздами-морщинами. По нему видно, силится собраться с мыслями, а собраться не может. Гнев оттесняет их или старость не может отыскать в закоулках памяти желаемое? Ей-богу, младшим и башковитым неудобно стало за него. Кричат: Ясноликий, а где она, эта ясноликость, когда предводитель их больше на зловещего похож? Величают мудрым среди мудрых, а он никак не может представить ее. Ей-богу, потому и выбирает золотую середину, что старый уже. Если бы не былая слава, давно бы сказали: «Иди, старик, доить кобылиц на выпасах, уступи место другому предводителю». Но слишком велика она, слава Баянова, чтобы посметь сказать вслух то, что позволяла себе тайная мысль.

— Напишем гнев свой на папирусе, — все-таки надумал Баян, — и пошлем его яко предостережение императору Византии и особо предводителям антов. Если обернется так, что мы все-таки встрянем в сечу с ними, пусть знают, почему встряли. Пишите, — повелел писцу и снова замолчал, даже прикрыл, сосредоточиваясь, глаза.

Послание не было таким гневным, каким хотели бы видеть его советники, но, все же, оно не скрывало того, что думали они и чего жаждали.

«Милостивый император! — размеренно диктовал каган. — К нам пришел неутешительный слух, а народ склавинский утвердил его и свидетельствами, что ромейские легионы, повинуясь твоей воле, перешли недавно Дунай и двинулись в склавинскую землю как карающая и своевольная сила. Весьма удивлены и возмущены этим твоим поступком, император. Несколько лет назад заключали мы с тобой договор и клялись, что река Дунай будет отныне мироносным рубежом ромейской и аварской земли, нам — к вам, вам — к нам, а также к подвластным нам, аварам, славянам не свободно будет ходить, что будем жить теперь в мире и согласии. А где он, тот обещанный мир, и где согласие? Или вам, ромеям, не известно, что земля Склавинская с тех пор, как гулял там аварский конь и возносился над поверженными склавинами победоносный аварский меч, принадлежит аварам? По праву перенявших возможность и славу принадлежит, василевс! Зачем же пошел туда и берешь то, что является нашим? Или это не такая же татьба, в которой ромеи так громко попрекают других? Или друзья и добрые соседи делают так? Хотели бы знать, как понимать эту поход? Неужели империя стремится к новой сече с аварами? Остаюсь верен нашей договоренности и ожиданию к лучшему.

Каган аваров, гепидов и славян Баян».

Антам писали другое послание, их не попрекали за нарушение мира и согласия, зато уверяли: если переступят рубежи склавинской земли, авары будут считать их своими супостатами и действовать по отношению к ним так, как велит действовать совесть каждого, на кого посягают тати.

— Гонцы, что доставят наше послание Таргиту в Константинополь, найдутся, — вслух размышлял каган. — А кого пошлем послом к антам?

— Позволь мне, — воскликнул Апсих. — Я быстро угомоню их.

— Ты здесь нужен, — сразу же, не раздумывая, ответил ему Баян. — Кто знает, как повернется, может, придется собирать турмы и вести на одного из супостатов. Поедет, пожалуй, Калегул.

Брат не представил кагану такой рвения, как хакан-бег. Поднялся медленно и сказал:

— Ты действительно так думаешь, Баян?

— Не считал бы, не называл твоего имени.

— Может, именно мне и не стоит отправляться к антам и появляться им на глаза.

— А это почему?

— Разве каган не помнит, как произошла смерть Мезамира? Младший брат является сейчас у антов предводителем. Он был тогда и все видел.

— Ну и что?

— Может отомстить мне теперь, а через меня и всем аварам.

— Когда это было? И ты давно уже не отрок, и ант не узнает тебя, Калегул. А узнает, что же, этим мы и проверим, какой из него предводитель.

Калегул, видно, не понимал чего-то, долго мялся и приглядывался к месту, на которое должен сесть. Этим воспользовался один из Баяновых сыновей, что ходили уже в тарханах, и вырвался вперед.

— Позволь мне, отче, пойти к антам.

Это был Икунимон, его Баяна, утешение и надежда. Всего лишь двадцать пять лет за плечами, а вон, какой сильный и статный стоит перед отцом, и какой доброликий. Точнехонько таким был он, Баян, в молодые годы, даром, что матери у них не одной крови. Вот только уверенностью в себе, пожалуй, и юный Баян не мог бы сравниться с Икунимоном. Оно и понятно: не чей-то там — каганов сын, не какой-то там — самый миловидный из всех миловидных и самый отважный среди отважных. Однако не только аварские девы гомонят между собой, воины, которые были с Икунимоном в сечах, также.

— Хочешь возглавить посольство или вместе с Калегулом, как один из послов пойдешь?

— А почему вместе? Калегул отказывается, тогда я. Ближе узнаю антов, своих супостатов в будущем, если буду возглавлять посольство.

Отвага его приятно щекотала Баяново сердце. Так, что окинул бы всех, присутствующих на совете, умиротворенным взглядом и сказал: быть, по-твоему, сынок. Но что-то не позволяло поступить так. Боялся, что Икунимон слишком молод для такой поездки, может привезти от антов не мир, а супротивно тому — охваченных гневом антов и сечу? А если именно молодому и повезет вразумить антов, не допустить их вторжения? Где молодость, там отвага, а где отвага, там и победа. Любого к антам не пошлешь. Слать надо известного и такого, что ему достаточно ума. Икунимон всем есть такой. Может, действительно стоит остановить свой выбор на нем? К той славе, что имеет сын как воин и тархан, победа в посольском поединке с супостатом аваров не была бы лишней. А так, он, Баян, на склоне лет уже, в последнее время чувствовал себя совершенно ослабшим в силе. Чтобы каганом после него стал Икунимон, а не скромный и более уважаемый воинами Дандоло, этой победы Икунимону же не помешало бы. И все же страшно посылать своего любимца именно к антам.