Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены

— Когда и куда пошли?

— Поднялись, княже, всеми родами своими и отправились на клич лангобардов, неволить гепидов якобы. Есть истинные мысли: там и сядут уже.

На лучшее и надеяться нечего. Если это правда, конечно. О, если бы это было правдой!

— За одно это, что привез такие вести, спаси бог тебя, хан. Буду откровенен: это неприятные соседи. И не только для нас.

— Правду говоришь: для нас тоже. Я когда услышал, что идут, а впоследствии и удостоверился, прежде сказал себе: пойду в Тиверию и сообщу тиверскому князю. Пусть знает: кутригуры ни сейчас, ни когда-либо не будут посягать на его землю.

— Хотелось бы верить.

— Чтобы поверил, больше скажу: отныне Днестр до самого моря свободен для Тиверии. Хочет народ ее ловить рыбу — пусть ловит, хочет торговать — пусть торгует, кутригуры не будут становиться ему помехой.

— А наши пристанища в Тире и на Дунае, а земля Тиверская? Они остаются за кутригурами?

— Чтобы не было распрей, Тира, как и пристанище, для рыбаков и мореплавателей как была, так и останется вашей. А всем другим поступиться не могу.

— Значит, боишься все-таки, что вернутся обры и спросят, зачем предал взятое на меч-копье?

— Не скрою от князя: и это. Но больше беспокоит другое: меня не поймут роды, когда уступлю то, что взято такой дорогой ценой.

Внимательно смотрел тиверский князь на кутригура. Пристально и долго. Действительно он так заинтересован в мире с антами или всего лишь притворяется мирной овечкой? Вроде бы не похоже, чтобы лукавил: позволяет лишь то, что может позволить, его же тоже надо понять. Во-первых, придунайские выпасы кутригурам вон как нужны, а во-вторых, обры действительно еще могут вернуться и спросить их, зачем отдали антам то, что является верной добычей. А соблазн свободно ходить к морю — немалый соблазн. И вообще, не лучше ли будет для Тиверии, если между ней и ромеями будут стоять и не страшные своей силой, и обособленные от обров кутригуры?

— Хан всего лишь обещает вольготное плавание в море или может поклясться в том богами своими? — Могу, княже.

— И что на Тиверию ни по собственной воле, ни по принуждению не пойдешь больше, тоже поклянешься?

— Что по собственной воле не пойду, в том клянусь, а по принуждению, в том присягнуть не могу.

И опять Волот пристально и долго смотрел на хана.

— Что же, и за это спасибо. Вижу, не лукавишь со мной. Если так, составляем договор и пойдем на капище.

Обещая придерживаться заключенного договора, Волот клялся Перуном; хан же поднял над собой меч и обратился к Небу. «Даю роту, — сказал, — тогда не будет мира и согласия между народом моим и народом Тиверии, уличей, и всех антов, когда камень станет плавать, а хмель тонуть».

Все то не могло не радовать обоих, а если рад то, что остается делать? Ушли и сели за столы, пили хмельное, довольствовались пищей и беседовали, снова пили и снова беседовали, и надеялись на лучшее, и верили: отныне будет так. Так почему бы и не быть? Из степи лихой угрозы нет, ромеи бы угомонились, вот уже на протяжении двадцати пяти лет не идут за Дунай и не оскверняют землю за Дунаем, и обры испарились, ушли на другие рубежи, другим не давать покоя. Хвала богам, кажется, к длительному миру идет, а следовательно и к благодати.

На ночь Коврат остался в Черне — засиделись допоздна, куда мог отправиться? А на рассвете собрался и поехал, не беспокоя и не прощаясь с князем. Хотя и было такое соглашение между ними, Волоту зыбким и не очень приятным показалось все это. У славян с гостем не расстаются подобным образом. Славяне провожают гостей после трапезы. Поэтому, проснувшись, почувствовал себя, то ли виновным, то ли неуверенным, что вчерашняя радость надежна.

С той неуверенности не знал, куда податься, и направил стопы свои к жене и детям. Не раз уже убеждался, поэтому и сейчас верил: там развеет сомнения, а развеяв, скажет:

«Прогоните грусть с лиц своих, знайте, для всех нас светлый день настал: обров нет за Дунаем, кутригуры приходили с повинной и заключили уже договор на мир и согласие». Или они, кровные его, не живут тем, что и он? Порадуются ли такой новостью? Правда, Миловида первой засияет лицом и скажет свое обычное: ой! Милана, Злата, на что унылые и вымученные после смерти мужей, а и те пробудятся, пусть не так, как другие, все же почувствуют себя радостными.

Пока шел в тот конец, где должна быть сейчас Миловида, успел успокоить себя и проникнуться мыслью о светлом дне. А сблизился с клетью-кельей, в которой жена молилась своему христианскому богу и молилась ранней (как и вечерней) порой, вынужден был сбавить ход, а потом и вовсе застыть: из-за двери слышался не только голос Миловиды, слышались и другие голоса.

«И Злата, и Милана там? А, это ж, с какой стати?»

До сих пор он не позволял себе переступать порог Христова обиталища в своем тереме. Это было тайное место его жены, келья-храм, где она беседовала, с верой, с богом и исповедовалась богу. Присоединиться к ее вере он не мог и, кажется, не стремился, однако и жене не осмеливался перечить. И не только потому, что объясняла свое желание слишком странно и убедительно: «Это у него, Иисуса Христа, — сказала, — попросила я покровительства в тот день и в то время, когда ты должен был тянуть жребий, это он отозвался на мои ревностные мольбы и спас тебя от мучительной смерти», — не возражал еще и потому, что слишком молился на свою Миловиду, чтобы осмелиться и стать ей хоть в чем-то помешать. Сейчас же, услышав, что и дочери там, в храме-келье, забыл, куда врывается и на что посягает. Дернул на себя не совсем прикрытую дверь и застыл, крайне озадаченный и удивленный тем, что увидел: и жена, и обе дочери стояли перед ликом Христа на коленях и били поклоны.

Вероятно, надолго потерял дар речи — жена первой опомнилась и пошла к нему.

— Что-то случилось, муж мой? Я нужна тебе?

— Выйди, поговорить надо.

Не хотел, чтобы разговор их слышали дочери, и отошел подальше от двери. Наконец надумал и направился в соседнюю клеть.

— Что все это значит, Миловида? — круто повернулся к жене, когда она прикрыла за собой дверь. — Я тебе позволил верить богу ромеев и молиться на бога ромеев. Зачем детей моих вводишь в этот блуд?

Право, приготовилась к разговору, пока шла следом, — шла удивительно безобидная и доверчивая, как бы устыдившись не в меру.

— Это не ромейский бог, Волот, то бог обездоленных, когда поймешь это, думаю, поймешь и все другое: я привожу детей твоих к вере Христовой — безлетье приводит. Дочери твои в великой скорби по убиенным на поле боя мужей своих. Как можем отказать им, искать утешение там, где его хотят найти?

Аж передернула его эта тихая и сердечная речь, как и взгляд ее, такой по-детски невинный и доверчивый.