Дмитрий Мищенко - Лихие лета Ойкумены

— Да пойми ты! — взорвался гневом. — Они — дети своего рода-племени, им предстоит жить среди него. Как же жить, отступивши от веры отцов и дедов? Это ты могла позволить себе такое и чувствовать себя спокойной за моей спиной, им не простят отступничества! Скажут, ваша мать принесена в жертву богам, а вы…

Какая-то злая сила дернула князя за сердце, ударила его в ноги и повалила, как есть, на пол. Последнее, что увидел и понял, большие Миловидины глаза, немой ужас в глазах, да и на лице, таком невинном и таком жалостном в этот миг.

Последние несколько лет старейшины не решались идти к ней и беспокоить ее заботами Дулебской земли. Знали они: княжне не до того. Вот какое безлетье обрушилось на Добритов род. Только послюбилась и отгуляла свадьбу и уже вдова. Не успела оплакать мужа, как вынуждена была похоронить отца. Затем юной матерью стала.

И матерью, вдовой, и сиротой одновременно. Кто посмел бы стучаться к такой и беспокоить такую?

«Пусть забавляет сына, — говорили, — и залечивает раны, нанесенные злым роком. Со всем остальным, как-нибудь будет».

И правду говорили. Ничего не произошло за эти лета ни с народом, ни с землей. Как жили при князе, так и после князя живут. Правда, недолго находились в этой уверенности и покое. Как-то забеспокоились старейшины. И на совет собирались чаще, и совещались дольше. Когда же случилось так, что собираясь, ничего не решили, собрались и послали нарочитых к Данае.

— Народ дулебский, — сказали, поклонившись, — здоровья желает тебе, дочка, с сыном, потомком рода Добритового.

— Спаси бог.

— А еще велел он нам предстать перед тобой и спросить: согласишься ли ты, единственная наследница в роду Добритовом, сесть на стол отца своего и править нами, пока не станет совершеннолетним сын твой. Земля не может быть без предводителя, дочка. Если ты чувствуешь в себе силу и уверенность, садись и правь нами, если нет, вече выберет другого.

— Будто вы не правите в родах своих? Есть же вече, которое призвано решать дела общинные, а обязанность по защите обычаев всей земли возложена на князя Тиверии.

— На правителя Тиверии возложено отвечать за обычаи земли в урочное время. Потом будет всетроянское вече, которое призвано определить, на кого из князей ляжет эта обязанность. Дулебы предпочитают, чтобы она выпала на их князя.

Данаю осенило догадкой. Вот оно что? Старейшины просят ее сесть на отчий стол, а тем временем намекают: если не сядешь ты, не быть дулебским князьям главными в земле Трояновой. Да, кто же назначит на это жену.

— Так, может, пусть сейчас уже правит дулебами кто-то из воевод дулебских?

— Кто?

Заколебалась, однако, ненадолго.

— Дайте время подумать. Уже потом, подумав, позову и скажу.

Старейшины поклонились и ушли. А Даная бросилась бегом к двери и повелела няне-наставнице зайти к ней.

— Слышала, что говорили?

— Как же могла слышать, когда не была там, где говорилось?

Толковала ей и дрожала вся, говорила, если не сядет сейчас на отчий стол, то никто из рода Добритового уже и не сядет на него, и уверяла няню: это только для вида предлагают, в действительности не хотят, чтобы садилась. Что же ей делать, если так? Отречься и насовсем? А что скажет ей сын, когда вырастет? Добиваться отчего стола? А если примут и заколют ночью: и ее, и сына?

Закрылись в ложницу и шептались, шептались и ойкали почти до полудня, а в полдень наставница Данаи оставила все-таки терем и нашла место и повод встретиться с родственником, братом Мезамира, Келагастом.

— Что ты себе думаешь? — напустилась, — Тебе совесть твоя, обязанность, наконец, ничего не говорят?

— А что должны говорить? — весело ответил тот.

— Как что? Как что? Даная он кого сына родила твоему брату, а ты не зайдешь, не поинтересуешься даже, что и как.

— На то у Мезамира есть мать и есть сестры, наконец.

— Умм… Мать… сестры. А ты? Или мать с сестрами должны утешить юную вдову в ее печали, высушить такие частые слезы? Обычай нашего рода, именно, тебе велит придти к Данае и стать ей утешением вместо Мезамира, положить конец безлетью этой юной жены, как и безлетью ее седин.

Келагаст вытянул от изумления свое лицо, и сразу же и оскалился.

— Это что же ты себе старая басиха надумала? Хочешь, чтобы я слюбился с Данаей?

— Ты сам пожелаешь слюб, когда придешь и увидишь, какой является ныне Даная.

Сказала и ушла, опираясь на костыль. Словно урезонивала тем: «Подумай, отрок. Я, знаешь, дело говорю и дело не какое-нибудь». Оно и, правда, зачем ей надо было встречаться и намекать. Не иначе, как была с Данаей беседа, или приглядеться к расцветшей в роду Данае и остановился на мысли: такая не может оставаться без мужа-охраны. Тень накроет и похоть не минует ее, если одна останется. А с той тенью придет и безлетье. Да, это уж, как водится. Где нет мужа-защитника, там лезет через порог и осаждает жену Обида. Однако, почему наставница, именно, к нему пришла и так с ним заговорила? Всего лишь вспомнила, что есть такой обычай: когда овдовеет юная жена, на место усопшего или погибшего мужа ее должен прийти его непослюбленый брат и взять его жену под свою защиту, или такова воля самой Данаи?

И стоял возле своего Гриваня, там, где встретила его наставница Данаи, думал, и сел на Гриваня и двинулся — снова думал. Откровенно говоря, ему не до слюба сейчас — не нагулялся еще в отрочестве и не налюбовался привольем, которое дает отрочество. Но если о слюбе с Данаей заговорила сама Даная, то почему и не пойти к ней и не присмотреться, какая она есть сейчас.

«Будто ты не был и не видел», — напоминает посторонний голос.

«Видеть то, видел, — защищается Келагаст, — и вон как давно, тогда еще, когда провожала в последний путь и прощалась с Мезамиром. Или в трауре могла затмить красоту? Да и мне до лепоты ее разве было?»

«Красоту ничто не может затмить, — опять тот голос. — Красота всегда являет собой красоту».

«А вот и нет. Одно, когда она убита печалью-грустью, и совсем другое, когда на сердце светлый день».

«Какой же он может быть светлый у Данаи-вдовы?»

«У Данаи-вдовы, может, и не светлый, а у Данаи-матери? Да еще у той, что баюкала в себе мысль: у Мезамира есть брат, он не должен оставить ее с малым ребенком на произвол судьбы. Такая мысль всегда уподобляется светлой надежде, а где ожидание света, там и воскресение. Разве желающим много надо, чтобы воспрянуть духом и обратить ночь в день?»

Казалось, и не хотел думать о том, что посеяла в нем словом-загадкой наставница, а засела она и не давала покоя весь день, не дала и тогда, как наступила ночь. Лежал — думал о Данае, ложился ниц — снова думал, даже почувствовал в себе какую-то тоскливую потребность пойти, посмотреть на нее, убедиться, что действительно ли она такая, как ее рисует старая. Право, и не заснул бы в эту ночь, если бы не остановился все-таки на мысли: почему и не пойти и не посмотреть на Данаю, если того хочет сама Даная?